— Я! — раздалось вдруг мне в ответ.
Батюшки! как я обрадовался! как бросился туда, где послышался мне голос… Человеческая фигура зачернела впереди… я к ней… Наконец-то!
Но вместо Теглева я увидел перед собою другого офицера той же батареи, которого звали Телепневым.
— Это вы мне отозвались? — спросил я его.
— А это вы меня звали? — спросил он в свою очередь.
— Нет; я звал Теглева.
— Теглева? Да я сию минуту его встретил. Какая дурацкая ночь! Никак к себе домой не попадешь.
— Вы видали Теглева? Куда он шел?
— Кажись, туда! — Офицер провел рукой по воздуху. — Но теперь ничего понять нельзя. Вот, например, известно ли вам, где деревня? Одно спасение — собака залает. Предурацкая ночь! Позвольте закурить сигарку… все-таки как будто путь себе освещаешь.
Офицер был, сколько я заметил, немного на́веселе.
— Вам Теглев ничего не сказал? — спросил я.
— Как же! Я ему говорю: «Брат, здорово!» — а он мне: «Прощай, брат!» — «Как прощай! Почему прощай?» — «Да я, говорит, хочу с’час застрелиться из пистолета». Чудак!
У меня дух захватило.
— Вы говорите, он вам сказал…
— Чудак! — повторил офицер и поплелся от меня прочь.
Не успел я еще прийти в себя от заявления офицера — как мое собственное имя, несколько раз с усилием выкрикнутое, поразило мой слух. Я узнал голос Семена.
Я отозвался… Он подошел ко мне.
XVI
— Ну что? — спросил я его. — Нашел ты Илью Степаныча?
— Нашел-с.
— Где?
— А тут, недалече.
— Как же ты… нашел его? Он жив?
— Помилуйте — я с ними разговаривал. (У меня от сердца отлегло.) Сидят под березкой, в шинели… и ничего. Я им докладываю: пожалуйте, мол, Илья Степаныч, на квартиру; Александр Васильич оченно о вас беспокоятся. А они мне говорят: охота ему беспокоиться! Я на чистом воздухе быть желаю. У меня голова болит. Ступай, мол, домой. А я приду после.
— И ты ушел! — воскликнул я и всплеснул руками.
— А то как же-с? Приказали идти… как же я останусь?
Все мои страхи ко мне вернулись разом.
— Сию минуту веди меня к нему — слышишь? Сию минуту! Ах, Семен, Семен, не ожидал я этого от тебя! Ты говоришь, он недалеко отсюда?
— Близехонько, вот где роща началась, — тут и сидят. От речки — от берегу — сажени с две, не больше. Я по речке их и нашел.
— Ну веди, веди!
Семен отправился вперед.
— Вот извольте, пожалуйте… Только к речке спуститься — а там сейчас…
Но вместо того, чтобы спуститься к речке, мы зашли в какую-то ложбину и очутились перед пустым сарайчиком…
— Э! стой! — воскликнул вдруг Семен. — Это я, знать, вправо забрал… Надо будет сюда, полевее…
Мы пошли полевее — и попали в такой густой бурьян, что едва могли выбраться… Сколько я помнил, вблизи нашей деревни и не было нигде такого сплошного бурьяна. А там вдруг болото захлюпало у нас под ногами, показались круглые моховые кочки, которых я тоже никогда не видал… Мы пошли назад — перед нами вырос крутой холмик, а на холмике стоит шалаш и в нем храпит кто-то. Мы с Семеном несколько раз крикнули в шалаш: что-то заворочалось в его глубине, затрещала солома — и хриплый голос произнес: кар-раул-лю!
Мы опять назад… Поле, поле, бесконечное поле…
Я готов был заплакать… Вспомнились мне слова шута в «Короле Лире»: «Эта ночь нас всех с ума сведет, наконец…»*
— Куда ж идти? — обратился я с отчаянием к Семену.
— Нас, барин, знать, леший обошел, — отвечал растерявшийся слуга. — Это неспроста… Дело это нечистое!
Я было хотел прикрикнуть на него, но в это мгновенье до слуха моего долетел отдельный негромкий звук, который тотчас привлек всё мое внимание. Что-то слабо пукнуло, вот как если б кто вытащил тугую пробку из узкого горлышка бутылки. Раздался этот звук недалеко от того места, где я стоял. Почему этот звук показался мне особенным и странным — я сказать не умею — но я тотчас пошел по его направлению.
Семен последовал за мною. Через несколько мгновений что-то высокое и широкое зачернело сквозь туман.
— Роща! вот она, роща! — воскликнул радостно Семен, — да, вон… вон и барин сидит под березой… Где я его оставил, там и сидит. Он самый и есть!
Я вгляделся. Действительно: на земле, у корня березы, спиною к нам, неуклюже сгорбившись, сидел человек. Я быстро приблизился к нему — и узнал шинель Теглева, узнал его фигуру, его наклоненную на грудь голову.
— Теглев! — крикнул я… но он не отозвался.
— Теглев! — повторил я и положил ему руку на плечо.
Тогда он вдруг покачнулся вперед, послушно и скоро, словно он ожидал моего толчка, и повалился на траву. Мы с Семеном тотчас его подняли и повернули лицом кверху. Оно не было бледно, но безжизненно-неподвижно; стиснутые зубы белели — а глаза, тоже неподвижные и не закрытые, сохраняли обычный, сонливый и «разный» взгляд…
— Господи! — промолвил вдруг Семен и показал мне свою обагренную кровью руку… Кровь эта выходила из-под расстегнутой шинели Теглева, с левой стороны его груди.
Он застрелился из небольшого одноствольного пистолета, который лежал тут же возле него. Слабый звук, слышанный мною, — был звук, произведенный роковым выстрелом.
XVII
Самоубийство Теглева не слишком удивило его товарищей. Я уже сказывал вам, что, по их понятию, он, как человек «фатальный», должен был выкинуть какую-нибудь необыкновенную штуку, хотя именно этой штуки они, быть может, от него и не ожидали. В письме к батарейному командиру он просил его, во-первых: распорядиться о выключении из списков подпоручика Ильи Теглева, яко самовольно умершего, причем он заявлял, что у него в шкатулке найдется больше наличных денег, чем сколько на нем может оказаться долгов; а во-вторых: доставить важному лицу, командовавшему тогда всем гвардейским корпусом*, другое, незапечатанное письмо, находившееся в том же куверте. Это второе письмо мы, разумеется, все прочитали, некоторые из нас взяли с него копии. Теглев, видимо, трудился над сочинением этого письма. «Вот, Ваше В — ство (так, помнится, начиналось оно), как вы бываете строги и взыскиваете за малейшую неисправность в мундире, за ничтожнейшее отступление от формы, когда к вам является бледный, трепещущий офицер; а вот я теперь являюсь перед нашего общего, неподкупного, неумытного Судию, перед Верховное Существо, перед Существо, которое неизмеримо значительнее даже Вашего В — ства, — и являюсь запросто, в шинели, даже без галстуха на шее…» Ах, какое тяжелое и неприятное впечатление произвела на меня эта фраза, каждое слово, каждая буква которой старательно были выведены детским почерком покойного! Неужели, спрашивал я самого себя, неужели стоило придумывать такой вздор в такую минуту? А Теглеву, очевидно понравилась эта фраза: он для нее пустил в ход все бывшие тогда в моде нагромождения эпитетов и амплификаций à la Марлинский. Дальше он упоминал о судьбе, о гонениях, о своем призвании, которое так и осталось неисполненным, о тайне, которую он унесет в могилу, о людях, которые не хотели его понять; приводил даже стихи какого-то поэта, который говорил о толпе, что она носит жизнь, «как ошейник», и в порок въедается, «как репейник», — и всё это не без орфографических ошибок. Правду сказать, это предсмертное письмо бедного Теглева было довольно пошло — и я воображаю презрительное недоумение высокой особы, на имя которой оно было адресовано, — воображаю, каким тоном она произнесла: «Дрянной офицер! Дурную траву из поля вон!» Перед самым только концом письма вырвался из сердца Теглева искренний крик. «Ах, Ваше В — ство! — так заключал он свое послание, — я сирота, меня некому было любить смолоду — и все меня чуждались… а единственное сердце, которое отдалось мне, — я сам загубил!»
В кармане шинели у Теглева Семен нашел альбомчик, с которым его господин не расставался. Но почти все листы были вырваны; уцелел только один, на котором стояло следующее вычисление:
Бедняк! уж не оттого ли он и пошел в артиллеристы?*
Его похоронили, как самоубийцу — вне кладбища, — и немедленно о нем позабыли.
XVIII
На другой день после похорон Теглева (я находился еще в деревне, в ожидании брата) Семен вошел в избу и доложил, что Илья желает меня видеть.
— Какой Илья? — спросил я.
— А наш разносчик.
Я велел позвать его.
Он явился. Пожалел слегка о господине подпоручике; удивился, что, мол, это с ним такое попритчилось…
— Он остался тебе должен? — спросил я.
— Никак нет-с. Они что забирали — всё сейчас выплачивали в аккурате. А вот что-с… — Тут разносчик осклабился. — Досталась вам одна моя вещица…
— Какая такая вещица?
— А самая вот эта-с. — Он показал пальцем на резной гребешок, лежавший на туалетном столике. — Вещица малой важности-с, — продолжал балагур, — но как я ее получил в подарок…
