Почему узнавание длилось так долго? Это было лицо Демиана.
Потом много раз я сравнивал этот портрет Демиана с его настоящим лицом, сохранившимся в памяти. Лица были разные, хотя и похожи. Но все-таки это был Демиан.
Однажды ранним летним вечером красные отблески заката косой полоской падали в окно моей комнаты, выходившее на запад. Наступали сумерки. И вдруг мне в голову пришла идея: портрет Беатриче, или Демиана, прикрепить к крестовине оконной рамы и посмотреть, как солнце просвечивает сквозь него. Лицо расплылось и потеряло контуры, но глаза, обведенные красным, сияние на лбу и ярко-красный рот с необычайной интенсивностью выступили на фоне заката. Я долго смотрел на картину, когда она уже погасла. И постепенно мне стало казаться, что это вовсе и не Беатриче, вовсе и не Демиан, а я сам. Портрет не был похож на меня, да сходства и не требовалось, я это чувствовал, но здесь была самая суть моей жизни, моя внутренняя сущность, или судьба, или мой злой гений. Так мог бы выглядеть мой друг, если бы когда-нибудь еще он у меня появился. Так выглядела бы моя возлюбленная, если бы я ее когда-нибудь нашел. Такова была моя жизнь и смерть. Это был тон и ритм моей судьбы.
В это время я начал читать нечто такое, что произвело на меня впечатление более сильное, чем все, ранее мною читанное. Да и в дальнейшем книга редко становилась для меня столь глубоким переживанием; может быть, только Ницше. Это был том Новалиса, его письма и сентенции, многие из которых были для меня непонятными, но невыразимо привлекательными и завораживающими. Одна из сентенций и пришла мне теперь в голову. Я написал ее под портретом чернилами: «Судьба и душа — разные имена одного понятия». Это я уже знал.
Я все еще часто встречал девушку, которую называл Беатриче. Прежнее волнение сменилось мягким ощущением гармонии, полной душевного предчувствия: ты связана со мной, но, собственно, не ты, а только твой облик, ты часть моей судьбы.
Я снова сильно тосковал по Максу Демиану. Уже несколько лет я ничего не знал о нем. Всего только раз встретил его во время каникул. Сейчас заметил, что об этой встрече я даже не упомянул в своих записках и понял: произошло это от стыда и тщеславия одновременно. Теперь надлежит восполнить пробел.
Итак, однажды, во время каникул, с обычной для того времени моих кабацких пристрастий миной, в которой соединились развязная надменность и усталость, я бродил по улицам родного города. Помахивая тросточкой, глядел в такие знакомые, ничуть не изменившиеся лица горожан. И вдруг мне встретился мой старый друг. Увидев его, я вздрогнул. И тотчас вспомнил Франца Кромера. Как было бы хорошо, если бы Демиан окончательно забыл о той истории! Сознание того, что я ему так обязан, было мне ужасно неприятно. Смешная детская история, но все-таки я был ему обязан…
Он как будто ждал, чтобы я с ним поздоровался. Я сделал это насколько мог спокойно, он подал руку. Все то же рукопожатие, крепкое, теплое, но при этом мужское, отнюдь не сентиментальное.
Он внимательно посмотрел мне в лицо и сказал:
— Ты вырос, Синклер!
Сам он как будто бы совсем не изменился — одновременно стар и молод, как всегда.
Он пошел рядом со мной, мы гуляли и говорили о совершенно несущественных вещах. Совсем не так, как раньше. Я вспомнил, что вначале много ему писал и не получал ответов. Ах, хорошо, если бы он забыл и эти письма, глупые, глупые письма!
Он ничего не сказал об этом.
Тогда еще не существовало ни Беатриче, ни портрета, и дикий разгульный период моей жизни был в самом разгаре. На окраине города я пригласил его в кабак. И он пошел. Желая похвастаться, я заказал бутылку вина, налил, чокнулся с ним и, всячески демонстрируя привычки завсегдатая студенческих попоек, опрокинул первую рюмку разом.
— Ты часто бываешь в пивных? — спросил он меня.
— Ну да, — ответил я вяло. — А что еще делать? В конечном счете это самое веселое занятие.
— Ты думаешь? Ну, может быть. Что-то хорошее в этом есть — дурман, некое вакхическое настроение! Но мне кажется, что большинство людей, завсегдатаев подобных заведений, все это уже потеряли. У меня такое чувство, что вот эта беготня по кабакам и есть самый обывательский стиль жизни. Провести ночь среди горящих факелов, в прекрасном упоении дурмана — это я понимаю! Но изо дня в день рюмку за рюмкой… это что-то искусственное. Можешь ли ты, например, представить себе Фауста вечер за вечером в одной и той же подвыпившей компании?
Я снова выпил, враждебно посмотрел на него, но с кроткостью заметил:
— Не каждый может быть Фаустом.
Он взглянул на меня удивленно.
Потом засмеялся, как когда-то, весело и снисходительно.
— Не будем спорить. Конечно, жизнь пропойцы или забулдыги интересней жизни безупречного бюргера. Кроме того, я где-то читал об этом, жизнь забулдыги — лучшая подготовка к мистической практике. Не случайно именно такие люди, как святой Августин[46], становятся провидцами. Он ведь раньше тоже ценил земные радости.
Я был исполнен сомнения и ни в коем случае не хотел допустить, чтобы он взял верх. А потому сказал довольно развязно:
— Да, у каждого свой вкус. Я, по правде говоря, не испытываю ни малейшего желания стать провидцем или чем-нибудь в этом роде.
Демиан взглянул на меня, слегка сощурив глаза, как будто видел насквозь.
— Милый Синклер, — заговорил он медленно, — я совсем не имел намерения сказать тебе что-то такое, что тебе неприятно услышать. Кстати, ни один из нас не понимает, зачем ты пьешь сейчас рюмку за рюмкой. Это знает, наверное, нечто, двигающее твоей жизнью. Так хорошо быть уверенным в том, что кто-то внутри нас все знает, делает все лучше, чем мы сами. А теперь извини, мне нужно домой.
Мы сухо попрощались. Я продолжал сидеть, допивая бутылку до конца в большом раздражении, усилившемся, когда я увидел, что Демиан, уходя, заплатил по счету.
Теперь я вспомнил этот маленький эпизод. Демиан не выходил у меня из головы. И его слова, сказанные мне тогда в кабаке на окраине города, возникали в памяти с полной ясностью: «Так хорошо быть уверенным в том, что кто-то внутри нас все знает».
Я посмотрел на портрет — он уже совсем погас. Но глаза еще горели. Это был взгляд Демиана. А может, это был некто внутри меня, тот, кто все знал.
Как я тосковал по Демиану! Я не имел о нем сведений и не мог его найти. Знал только, что он учится в каком-то университете и что после окончания школы они с матерью уехали из нашего города.
Я вспомнил обо всем, связанном с Максом Демианом, вплоть до старой истории с Кромером. Вновь начинали звучать слова, сказанные Демианом когда-то, и все это сохраняло свой смысл еще и сегодня, было актуально и важно. И его слова при последней нашей встрече, мало приятной для меня, слова о святом и грешнике, вдруг вспыхнули в моем мозгу. Не так ли все было со мной? Разве и я не жил в грязи и дурмане, потерянный и оглушенный вплоть до того момента, когда во мне проснулся прямо противоположный жизненный импульс — потребность в чистоте, тоска по святому идеалу!
Я продолжал вспоминать. Уже давно настала ночь, на улице шел дождь… Да, был еще разговор под каштанами, когда Демиан спрашивал меня о Франце Кромере и в первый раз угадал мою тайну. Одно воспоминание следовало за другим: разговоры по дороге домой, уроки закона Божьего. И в конце концов моя самая первая встреча с Максом Демианом. Что тогда было? Я не сразу смог вспомнить. Но я не торопился, целиком погрузившись в мысли. Наконец это тоже всплыло. Мы остановились возле нашего дома, после того как он рассказал мне о Каине. Потом он заговорил о старом, полустершемся гербе, который был выбит на большом камне, расширяющемся кверху, над входной дверью нашего дома. Он сказал, что ему это интересно и вообще не следует оставлять такие вещи без внимания.
Ночью мне приснился Демиан и герб. Демиан держал его в руках, и он все время изменялся: то становился маленьким и серым, то гигантским и разноцветным. Демиан, однако, говорил, что герб один и тот же, а в конце концов заставил меня его съесть. Проглотив герб, я вдруг почувствовал, охваченный ужасом, что геральдическая птица растет, расширяется и начинает меня пожирать изнутри. В смертельном страхе я содрогнулся во сне и пробудился.
Была глубокая ночь. Дождь продолжался. Я встал, чтобы закрыть окно, и наступил на что-то светлое, лежавшее на полу. Утром я увидел, что это моя картина. Она отсырела и вся покоробилась. Я расправил лист и, покрыв с обеих сторон бумагой, вложил для просушки в толстый том. На следующий день я взглянул на него — лист был уже сухой, но изображение изменилось. Красные губы стали бледнее и тоньше. Теперь это действительно был в точности рот Демиана.
Я принялся за новую картину — геральдическую птицу. Я не знал точно, как она выглядела. Кое-что в птице — это я хорошо помнил — давно уже нельзя было разглядеть даже с близкого расстояния: литон был очень старый и многократно закрашенный. Птица стояла или сидела на чем-то, может быть, на цветке или на корзинке, гнезде или верхушке дерева. Об этом я не думал и начал с того, что помнил точно. Повинуясь какому-то импульсу, я стал рисовать яркими красками, голова птицы оказалась на моей картине желто-золотой. Когда было настроение, я продолжал картину и закончил ее через несколько дней.
