— Насколько я успел заметить, гораздо лучше, чем у вас, сударь.
Жиль смахнул со стола рыбьи кости, хлебные крошки и еще какой-то мусор и развернул свой пакет. Запах свежей буженины и не успевшего зачерстветь хлеба шибанул в нос Вийона как добрый кулак. От его скверного настроения не осталось и следа; он вскочил, энергично потер руки, глядя на пищевое изобилие посреди стола, и с воодушевлением воскликнул:
— Ах, милый друг! Вы мой спаситель! Я уже два дня питаюсь воспоминаниями о хорошей еде. Вино! — Франсуа Вийон схватил пузатую бутылку в руки и прижал ее к сердцу, а затем, отхлебнув глоток на пробу, скорчил кислую гримасу и продекламировал свой очередной стих: — Не удивляйся, принц: Вийон, задумав мир покинуть бренный, пришел в кабак и выпил морийон[52], чтоб смерть не ведала сомнений… Однако же какую гадость вам всучил Берто Лотарингец! Я так понимаю, это его презент?
— Совершенно верно, — с тяжелым вздохом ответил Жиль. — Большего скупца и выжиги, чем этот сукин сын, мне еще не приходилось встречать.
— Морийон еще тот горлодер. Его могут выдерживать только луженые глотки посетителей «Посоха пилигрима» и самых низкопробных харчевен. Но! — тут Франсуа Вийон поднял вверх указательный палец, словно хотел сослаться на высшие силы. — Дареному коню в зубы не смотрят. Истинно говорю вам. Не будем излишне щепетильными, выпьем и морийон. Школяры и не такую гадость употребляют. Вы составите мне компанию?
— Сочту за честь, — ответил Жиль, который неожиданно почувствовал, что тоже сильно проголодался.
И они с воодушевлением набросились на буженину, запивая ее вином, которое обожгло глотки и быстро ударило в голову. Насытившись, Франсуа потянулся, как кот на солнечном пригорке ранней весной, и с воодушевлением сказал:
— А жизнь-то налаживается! Как мало человеку нужно для успокоения души! Не желаете ли послушать мое новое сочинение?
— С удовольствием! — воскликнул Жиль.
Вийон начал декламировать:
— Трудиться станешь, коль сведет живот,Лишь только враг попасть поможет в рай,Кто голоден, тот сена пожует,А милосерден к людям лишь лентяй.Ты туз, когда перед тобой слюнтяй,На страже неусыпно только сонный,Вслепую лишь сеньорам доверяй.Нет никого мудрее, чем влюбленный…
Жиль слушал, как очарованный. Но где-то в глубине его души шевелился червь зависти. Ну почему у него не получаются такие блистательные стихи?! А Вийон продолжал витийствовать:
— …Вам нужно, чтоб я пролил правды свет?Игра азартней, если денег нет,Ложь искренней, чем набожней обет,Лишь в рыцаре таится трус исконный,Отрадны уху визги и фальцет,Нет никого мудрее, чем влюбленный!
— Великолепно! — в восхищении воскликнул юный де Вержи. — Как точно сказано: нет никого мудрее, чем влюбленный.
Франсуа посмотрел на него испытующе и спросил, посмеиваясь:
— Никак, и вас не миновала стрела Купидона?
Жиль смешался, пробормотал что-то невразумительное и потянулся к стакану, в котором на донышке осталось немного морийона. Вийон проявил благоразумие и не стал больше касаться этой явно больной для Жиля темы. Он взял бутылку и с сожалением констатировал, что весьма забористый напиток плескался уже на донышке. Сокрушенно вздохнув, Франсуа Вийон вылил остатки вина в свой стакан и начал пить мелкими глотками, растягивая весьма сомнительное удовольствие.
Жиль и впрямь влюбился. Вот только предмет его воздыханий хоть и находился близко, на улице Жарден, но легче было дотянуться до Луны, чем до него. Мало того, его возлюбленная даже понятия не имела, что у нее появился кавалер. Предметом воздыханий беспутного школяра стала дочь кузнеца-цыгана Чергэн. После встречи на Лошадином торге ее образ буквально преследовал Жиля. Стоило ему закрыть глаза, как тут же в ушах слышался звонкий девичий смех и перед его внутренним взором появлялись черные глаза Чергэн и ее удивительно белые ровные зубки (что по тем временам было едва ли не чудом; многие парижане маялись с зубами, поэтому и солидным цирюльникам, и зубодерам на площадях города работы хватало).
Кошелек, подаренный Чергэн, юный де Вержи носил на груди, под камзолом. Он стал для него оберегом, идолом для поклонения. Засыпая, Жиль прижимался щекой к кошельку, и ему снились цветные сны, которые поутру вызывали на его и так розовых щеках густой румянец.
Он много раз приходил к кузнице на улице Жарден, но повидать девушку ему так и не удалось. Тем большим было потрясение, когда он нечаянно наткнулся на Чергэн, когда вместе с несколькими школярами «промышлял» на Центральном рынке. Пока одни шалопаи отвлекали внимание торговок, другие воровали яйца, булки, колбаски и вообще все, что попадалось под руку и что можно было спрятать под студенческой мантией. Здесь нужно сказать, что мелким воровством на рынках промышляли не только бедные студиозы, но и вполне зажиточные. Что-нибудь слямзить, и при этом не наделать шуму и не попасть в лапы городской стражи (а наказания, даже за мелкую кражу, были строгими), считалось одной из школярских доблестей.
Первый парижский рынок был устроен по приказу короля Людовика VI в 1135 году. Через пятьдесят лет другой король, Филипп Август, присоединил к нему ярмарку Сен-Ландри и приказал для удобства и безопасности торговцев построить крытые помещения для хранения товаров и постоялые дворы для торговцев. Так появился королевский Центральный рынок (который спустя годы назовут «Чревом Парижа»), торгующий только три раза в неделю — по средам, пятницам и субботам. Торговцы облагались налогом за использование прилавков и за право торговать, а доходы (и немалые) шли в королевскую казну.
Рынок заполняло множество рядов: хлебных, мясных, рыбных, молочных. На нем царили неписаные правила. Например, хлеб, изгрызенный крысами, продавать не разрешалось, как не разрешалось торговаться при покупке битых яиц. Свежую рыбу должны были продать в тот же день летом и хранить не более двух дней зимой. Самыми главными персонами «Чрева Парижа» считались рыбные торговки, признанные «дамы рынка». По случаю рождения наследника рыбные торговки имели обычай отправлять делегацию в Версаль, где ее принимали король и королева. Во время приема зачитывался сочиненный по торжественному случаю рыночным грамотеем адрес-поздравление, после чего «дамам рынка» предлагалось обильное угощение.
На рыночной площади часто устраивались состязания между вооруженными дубинками слепыми и откормленной свиньей. Если побеждали слепые, наградой им была та же свинья. Но чаще дело кончалось тем, что слепые колотили друг друга, к великому удовольствию присутствующих. Здесь же выступали жонглеры, музыканты, певцы, поэты, танцовщицы и вообще все, кто имел талант развлекать простой люд. Король на такие шумные забавы смотрел с одобрением; правило древних римлян «хлеба и зрелищ» для народа было востребовано во все времена.
