— Некто Терра-Эттин. Вышел на нас через Контору. Пока что в отключке, но, когда очухается, и у нас, и у Дедушки будет море неприятностей.
Здесь Пиредра ступал на очень тонкий лед — достаточно было Звонарю припомнить и сообразить, что речь идет о сыне легендарного Терра-Эттина, друга и соратника Скифа, как становились неизбежными весьма неприятные для Рамиреса объяснения. Но совсем обойтись без помощи Звонаря Пиредра не хотел: ему непременно нужно было впутать Гуго в эту историю, чтобы, в случае отсутствия взаимопонимания со стороны Скифа, во-первых, завязаться со вторым незаменимым человеком в организации и тем хоть немного под страховаться, а во-вторых, при исходе уж и вовсе пиковом, подставить Звонаря и на этом выиграть по крайней мере сутки. К тому, чтобы все бросить к чертовой матери и унести ноги, Рамирес был уже практически готов.
Но, к счастью для Пиредры, Гуго был далек от имен прошлого, а в настоящем — от институтских дел; к тому же, в отличие от Рамиреса, знакомство разбойника с Диноэлом было довольно эпизодическим. Словом, в ту минуту Звонарь ничего не вспомнил. Однако инстинкт все же что-то ему подсказал, и Гуго недовольно спросил:
— Слушай, а не зря мы ввязываемся в конторские дела? Пусть бы Дед сам в своем ведомстве и разбирался.
— Нет его сейчас, в том-то и дело, а ждать нельзя, сам знаешь — Толборны за плечом.
На это Звонарь ничего не ответил, а только вытряхнул сигарету из пачки и стал разминать.
— Но в общем-то ты прав, — согласился Рамирес. — Контора — дело тонкое. Надо сделать так, чтобы комар носа не подточил. Никаких дров. Придумайте что-нибудь. У самолета, я там не знаю, шасси не вышли, аллергия шибанула, со шлюхами перегулял… изобретите. Трупа тоже не надо, на кой нам черт экспертиза. Не спешите, разнюхайте, проверьте охрану. Времени — до конца соревнований. Как отлетает, этот дух точно заговорит.
Вслед за тем Пиредра наговорил еще много всего, в том числе и разного вздора, сокрушался по поводу Инги, вспоминал былые дни и даже упрекал сам себя и каялся в былых ошибках, но Звонарь уже слушал его вполуха. На него, как все чаще бывало в последнее время, накатила глухая тоска, томительное предзапойное состояние. В такие дни ему хотелось забраться куда-нибудь подальше, в пустыню, в пещеру, в шкаф, похожий на гроб, втиснуться между камнями и никого и ничего не видеть. Почему? Гуго по старой привычке клял и винил во всех своих несчастьях Ричарда Длиннорукого Тратерского, что так круто обходился со Звонарем в молодые годы, и даже имя его разбойник вплетал в концовку самых навороченных ругательств, суля в горячую минуту адское пекло со сковородами и смолой.
Но дело, конечно, не в злобном регенте, просто душевное одиночество Звонаря дошло до такой безысходности, от которой не могли спасти ни работа, заполненная общением, ни творчество, ни любовь. В этом состоянии у Звонаря не было ни Инги, ни Колхии, лишь огненная стихия виски — все глушащая, уносящая все глубже, все дальше, и все сильнее становилось горькое чувство обреченности. Друзья, подруги — все оставалось за какой-то стеной, не соприкасаясь с метаморфозами разбойничьего духа. Думается, если бы Гуго решил вести дневник, то он получился бы сухим и безжизненным как бухгалтерский отчет.
Ну, а Ричард Тратерский горит, разумеется, в аду.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Стимфал, вторник, двенадцатое сентября, триста метров под землей, ангары «Транс интернешнл». Эрликон и Кромвель сошли с платформы у отметки 172 и направились в боковой тоннель, освещенный мертвенно-желтыми лампами.
— Летим без наклеек, — говорил Дж. Дж. — Стыдно. Не нарисует нам на боку молодое поколение «Пепси». Но претензий к Бэклерхорсту никаких. Он сделал все, что мог. Теперь вся дассовская шушера затаилась и ждет, когда мы свернем шеи. А мы тем временем пришли, и единственное, чего я не понимаю, это где Вертипорох.
Тоннель упирался в металлическую стену, сбоку от которой горели желтые цифры 10.04.
— Десять ноль четыре, — пояснил Кромвель. — Если кто-то не понял. Все очень мило, но куда делся наш пьянчуга?
В ответ стена дрогнула и, показав многослойность с золотым узором контактов, утонула в полу. Они вошли, и тут Эрлен внутренне обмер.
Ангар, арендованный «Дассо», был огромен — не меньше двух футбольных полей, в нем стояли два огромных горбатых самолета, и хищный нос первого нависал над самой Эрленовой головой, а стойка переднего шасси была выше его ростом, и, о боже, какая это была стойка! Три сочлененные между собой никелированные колонны, перевитые гидравлическими жилами в руку толщиной, украшенные тремя — тремя! — прожекторами. Эрликон вдруг вспомнил, как они вдвоем с Эдгаром да еще с киборгом-механиком без труда выкатывали на поле бедолагу НАТ-63. А здесь, кажется, залез бы с ногами в воздухозаборник. Эрлен, холодея, пошел вокруг. Темные чаши сопел глянули на него, как два черных тюльпана, сложное плетение их лепестков терялось во мраке зевов, но пилот знал, что, когда через них хлынет поток плазмы, эти провалы превратятся в две звезды, видимые и с земли, и из космоса.
Оттолкнувшись от концевого обтекателя бака, нахальным копчиком выпиравшего между сопел, он двинулся было назад, но тут же, впрочем, остановился. Левый вертикальный киль поднимался над ним, как самая высокая стена самого высокого зала; оглядывая ее широкое поле, испещренное узором головок винтов с крестообразной насечкой, Эрликон окончательно упал духом, у него мимолетно возникла и угасла безумная надежда, что они ошиблись ангаром, зашли не туда… Он любил маленькие изящные машины, ценил компактность и остроумие конструкций — дикая мощь этой горы металла действовала на него угнетающе. Но дело было не только в этом.
Бывает так, что человек, блуждая по малознакомой местности, никак не может разобрать — в нужную ли сторону идет. Дорога вроде бы та или не та? Нет… похоже… и лишь когда упрется в совершенную глухомань, где и дороги никакой нет, в сердцах завернет крепкое словцо и махнет рукой — ну ведь точно не туда шел!
Не то чтобы Эрлен захотел выругаться или с досады ударить кулаком по обшивке фюзеляжа, и не настолько уж он испугался механического чудища, предложенного Бэклерхорстом, но крейсер этот будто говорил: смотри, куда завела тебя твоя новая судьба! Да неужели бы я, думал Эрликон, сам согласился сесть в такую кабину? Ему вспомнилась поговорка: это не моя чашка чаю, — и он невольно усмехнулся: ничего себе чашечка. Бог ты мой, как легко было клясть постылую, но привычную колею, а теперь? Кромвель, Бэклерхорст, Вертипорох… Ничего не понимаю, думал Эрлен, Господи, вразуми меня.
— Джон, — проговорил он не без усилия. — Нет, что — мне на этом летать?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
