Линли несколько раз спросил, бывал ли кто-нибудь в доме, выносил ли что-нибудь оттуда, но зацепиться было не за что. Затем, кажется, я намекнул, что так ничего не выйдет, а может, снова заговорил о «Нам-намо», только Линли довольно резко меня перебил.
— А что бы вы сделали, Смизерс? — спросил он. — Что бы вы сделали на его месте?
— Если бы я убил бедняжку Нэнси Элс? — уточнил я.
— Да.
— Даже представить не могу, чтоб я совершил такое, — ответил я.
Он вздохнул, как будто разочаровался во мне.
— Плохой из меня детектив, — сказал я.
Линли покачал головой. Потом он почти целый час задумчиво смотрел на огонь и наконец снова покачал головой. Тогда мы оба отправились спать.
Следующий день я запомню на всю жизнь. До вечера я, как обычно, продавал «Нам-намо», а в девять мы сели ужинать. В этих квартирах негде готовить, поэтому мы ели ужин холодным. Линли начал с салата. Я помню каждую мелочь. Я все еще гордился тем, как успешно действовал в Андже — ей-богу, только дурак не сумел бы толкнуть там эту приправу, а я сбыл почти пятьдесят бутылок (сорок восемь, если точно) — немало для крошечной деревни, что бы там ни стряслось. Поэтому я снова заговорил о «Нам-намо», а потом вдруг вспомнил, что Линли это неинтересно, и замолк. Знаете, что он тогда сделал? — это было очень любезно с его стороны. Линли, должно быть, понял, отчего я замолчал; тогда он протянул руку и сказал:
— Не дадите ли мне этой вашей «Нам-намо» к салату?
Я был так тронут, что уже почти отдал ему бутылку. Но «Нам-намо» не едят с салатом. Это приправа для мясных блюд и маринадов, так и на ярлычке написано.
Я сказал:
— Только для мясных блюд и маринадов.
Понятия не имею, что это за маринады, в жизни их не пробовал.
Я никогда не видел, чтобы у человека так менялось лицо.
Целую минуту Линли сидел неподвижно. Ничего особенного в нем не было, разве что вот это выражение. Как будто он увидел то, чего раньше никогда не видел. То, чего, по его мнению, не бывает.
Потом он произнес изменившимся голосом — более низким, мягким и тихим:
— С овощами ее не едят?
— Нет, — ответил я.
И тогда Линли как будто всхлипнул. Я бы даже и не подумал, что он способен на такие переживания. Конечно, я не понял, в чем дело, но вообще-то я думал, что все сантименты из образованных людей вроде Линли вышибают еще в Итоне и Харроу. Слез в его глазах я не видел, но он явно страдал.
А потом он заговорил, делая большие паузы между словами:
— Но, полагаю, человек может по ошибке попробовать «Нам-намо» с овощами.
— Только раз, — возразил я. А что еще я мог сказать?
Линли повторил мои слова, как будто я провозгласил конец света; он произнес их с особым зловещим ударением, так что они преисполнились какого-то жуткого смысла, и покачал головой. Потом Линли замолчал.
— В чем дело? — спросил я.
— Смизерс… — сказал он.
— Что?
— Послушайте, Смизерс. Позвоните анджскому бакалейщику и спросите у него вот что…
— Что?
— Правильно ли я предполагаю, что Стиджер купил две бутылки приправы сразу, а не с промежутком в несколько дней.
Я подождал, надеясь услышать что-нибудь еще, а потом побежал к телефону. Это заняло некоторое время, и то лишь при содействии полиции, поскольку был десятый час. Стиджер купил бутылки с промежутком в шесть дней; я вернулся и сообщил это Линли. Он с надеждой взглянул на меня, когда я вошел. Судя по всему, я принес ему плохую весть.
Принимать вещи так близко к сердцу вредно для здоровья, поэтому я сказал, не дождавшись ответа:
— Вам бы хорошую порцию бренди да пораньше лечь.
Он ответил:
— Нет. Я должен повидаться с кем-нибудь из Скотленд-Ярда. Позвоните им и вызовите немедленно.
— Сомневаюсь, что инспектор нанесет нам визит в такое время, — сказал я.
Пгаза у Линли зажглись.
— Тогда скажите им, — произнес он, — что они никогда не найдут Нэнси Элс. Попросите кого-нибудь приехать сюда, и я объясню почему…
Тут он добавил, видимо специально для меня:
— И пусть следят за Стиджером, однажды его поймают на чем-нибудь еще.
И, представляете, к нам приехал инспектор Алтон, собственной персоной. Пока мы его ждали, я попытался поговорить с Линли. Отчасти из любопытства, конечно. А еще мне не хотелось оставлять его в задумчивости у камина, наедине с собственными мыслями. Я попытался разузнать, в чем же дело. Но он не ответил. Сказал лишь: «Убийство — это ужасно. И еще хуже, когда преступник заметает следы».
Линли так ничего мне и не рассказал.
— Есть вещи, которые весьма неприятно слушать, — заявил он. И не ошибся. Хотел бы я никогда этого не слышать. На самом деле я и не слышал. Я догадался обо всем по последним словам Линли, обращенным к инспектору Алтону, — единственным, которые до меня донеслись. На этом бы и поставить точку в моей истории, чтобы вы ни о чем не догадались, даже если вы считаете себя любителями детективов. Потому что, полагаю, вы предпочли бы детектив с романтическим сюжетом, а не историю о настоящем подлом убийстве. В общем, дело ваше.
Прибыл инспектор Алтон, Линли молча пожал ему руку и предложил пройти в комнату; они вошли и принялись беседовать вполголоса, так что я ничего не слышал. Надо сказать, этот инспектор был довольно добродушный тип.
Потом они вышли, в тишине миновали гостиную и направились в «холл»; там-то я и услышал те несколько слов, которыми они обменялись. Инспектор первым нарушил молчание:
— Но зачем же он рубил деревья?
— Исключительно затем, чтобы нагулять аппетит, — ответил Линли.
Лоэль Йэо
Перевод и вступление Андрея Азова
РАССКАЗ «Дознание» входил в состав нескольких британских антологий детективного рассказа, и всякий раз их составители признавали свое бессилие разыскать сведения об авторе — человеке со странным, мелодичным, почти эльфийским именем Лоэль Йео. «Похоже, никто не знает, что это за Йео, — недавно подытожил английский писатель и исследователь Мартин Эдвардс. — Зато рассказ чудо как хорош!» Поэтому у нашей книги есть все шансы стать первой антологией детективных рассказов, раскрывающей тайну автора. Он нашелся неожиданно — как похищенное письмо в рассказе Эдгара По, лежавшее на самом видном месте. Просто поклонникам детектива не пришло в голову искать Йео под крышей одного из самых популярных писателей того времени — Пелема Гренвилла Вудхауза. Сам Вудхауз не раз говаривал, что хотел бы написать детектив, да у него никак не выходит. Зато вышло у одного из его ближайших родственников. Дело в том, что Лоэль Йео — его падчерица, Леонора Вудхауз.
Леонора родилась в 1904 году в Ноттингеме, откуда родители, Этель и Леонард Роули, вскоре увезли ее в Индию. Когда ей было пять лет, Леонард, напившись сырой воды, заразился кишечной инфекцией и умер. Этель с дочкой вернулись в Англию. В 1914 году Этель отправилась в Нью-Йорк и познакомилась с Вудхаузом; не прошло и двух месяцев, как они поженились.
Леоноре было девять лет, когда она встретилась с Вудхаузом; он удочерил ее и дал ей свою фамилию. Постепенно она столько переняла от него — да и он от нее, — что не верилось, что она ему не родная дочь. «Ангел мой», — обращался он к ней в письмах (используя прозвище, которое она получила в школе, где подруги переиначили ее имя сначала в Нору, потом в Снору, а потом и в Снорки). Она была прототипом ряда его героинь, в частности Флик Шеридан из романа «Билл-завоеватель» (1924), в которой, как считал Вудхауз, он добился наибольшего сходства с Леонорой. Как и сам Вудхауз, Леонора превыше всего ценила юмор. Те, кто ее знал, говорили, что она была невероятно обаятельна. Этим обаянием насквозь проникнута и ее проза.
Она взялась за перо где-то в конце двадцатых, а в 1931 году Вудхауз уже писал своему другу Денису Макейлу, что его дорогая дочурка «и правда здорово пишет и сейчас, слава богу, не на шутку этим увлеклась. У нее это выходит страшно обаятельно, и если она будет продолжать в том же духе, успех ей обеспечен». Опасаясь, как бы не оказаться в тени громкого имени отчима, и желая узнать истинную цену своему творчеству, Леонора стала прибегать к псевдонимам и прочим уловкам. «Она написала рассказ и отправила его в журнал „Америкэн“, не подписавшись, — делился Вудхауз с Макейлом, — чтобы мое сотрудничество в „Америкэне“ никак не повлияло на решение редакторов, — так вот, все четыре редактора дали восторженные отзывы, заплатили за рассказ 300 долларов и просят еще, да побольше…»
Письма Вудхауза проливают свет и на «творческую лабораторию» Леоноры. «Я очень рад, что тебе понравился рассказ Снорки, — пишет он тому же Макейлу в 1932 году, и дата письма позволяет предполагать, что речь идет о „Дознании“. — По-моему, он великолепен. До чего обидно, что она пишет с таким трудом! Кстати, ты никогда не видел ее черновиков? Выглядит это так: Снорки забирается в кровать со стопкой тонюсенькой бумаги и одним из тех карандашей, которые почти не оставляют следа, и где-то четыре часа пишет одну страницу. На следующий день она пишет еще страницу, половину обводит в круг и ставит на первой странице какую-то закорючку, чтобы показать, откуда это читать. Предполагается, что, прочтя обведенное, нужно вернуться к первой странице, прочесть ее до конца и перейти к остатку второй, вставляя при этом кусочек из четвертой. И все это ее жуткими каракулями. Зато получается хорошо. Пожалуйста, повлияй на нее, чтобы она не бросала писать…»
