— Спи, — сказала она мне.
Она там, на портрете, взгляд лучится радостью моря, но ты так постарела, что с тобой?
— Постарайся уснуть.
— Тебе нездоровится?
— Нет. Мне не спится, а ты спи, уже поздно.
Хлопнула меня ладонью по ноге — успокойся. Только на следующий день я узнал, в чем дело. Сижу на диване, на этом же самом. Элена рядом, в руках вязанье. Но я видел, что руки и мысли заняты у нее разным. А что, если спросить: «Ты озабочена, в чем дело?» — но не спросил. Элена всегда была высокомерна, ответить мне — значило уступить. Нужно было выждать, пока она сама не вытерпит, или двинуться в том направлении, на котором у нее не было сторожевых постов. Шел дождь, и я сказал:
— Дождь.
Она все вязала. Шел дождь, и я сказал:
— Хорошо слушать шум дождя.
Здесь, на такой высоте, он был еле слышен, только проволока для сушки белья, натянутая снаружи и закрепленная на двух железных крюках, звенела под струйками, точно струна арфы, на которой дождь импровизировал для нас вариации на темы одиночества. Но в тот момент Элена, беспокойная от избытка энергии, еще не сознавала, что она смертная. А я уже сознавал. И тогда в приступе раздражения она наговорила мне неприятных вещей, полномочная представительница жизни, аттестовавшая меня мертвецом в еще большей степени, чем, по справедливости, я был. И я слушал.
— Что хорошего в дожде? Я люблю солнце.
Я вижу тебя на фотографии, ты ликующе подалась вперед, возникшая из волн.
— Копаешься всю жизнь в одних только ненормальностях, вечно занят собой, ничего вокруг не видишь. Человек может умереть у тебя под боком, ты и не заметишь.
Я молчу, что еще остается.
— Любая женщина могла бы наставить тебе рога у тебя на глазах, ты и не заметил бы.
Но это неправда. Взять хоть историю с Максимо Валенте, я все прекрасно видел. Погоди. Здесь уже был намек. Но я не знал, на что именно.
— Но чего, собственно, я не замечаю?
— Что происходит с твоей дочерью? Тебя это когда-нибудь интересовало?
— А что с ней происходит?
И она сказала. Итак, настал момент, когда я должен быть отцом в настоящем смысле слова. Можно быть отцом в отчужденности, в параллелизме существования, во взаимообращенном расположении листьев так же, как в общности корней — моей жене это непонятно. Для нее ты — отец, ты — муж. Либо просто друг. В подсознательном, в невысказываемом — тут она не разбирается. Придумывать любовные игры заново, да еще с собственной женой — смешно. Придумывать поведение, слова — крайность. Придумывать систему образов — невозможно. Все сказано, выдумано, сделано. Разве за исключением того, что повторяется изо дня в день, из недели в неделю. Да и в каждодневном, в еженедельном — тоже.
— Раньше ты умел говорить красивые вещи.
Но вообрази себе, что я сказал бы тебе их сейчас. И говорил бы о твоих губах, глазах. Это было бы нелепо, я ведь даже не умею глядеть в них — так, как глядят в женские глаза, проникая в самую их глубь, пока не доглядишься до чего-то другого. Но попытаюсь быть отцом — таким, как в книгах, в которых все не так, как в жизни. Милинья у себя в комнате. Стучу в дверь, она говорит:
— Войди.
И я закрываю за собою дверь. Она сидит за письменным столиком, занимается, проигрыватель гремит вовсю, и я спрашиваю:
— Ты не могла бы немного убавить громкость?
Она убавляет, подняв плечи и брови на высоту своего долготерпения. Тогда я говорю, что удивлен, но она отвечает:
— Ты уже тысячу раз говорил, что удивлен.
Я удивлен, что молодежь столь туга на ухо, вечно музыка на всю громкость! А она объясняет мне снова, что только так слышно, как следует, они слушают музыку не для того, чтобы спать.
— Мы слушаем музыку не для того, чтобы спать.
Я сажусь на тахту, она сидит на стуле, она выше меня.
— Ну, говори.
И я пытаюсь сказать. Я тысячу раз продумывал. Это стало навязчивой манией, тиком, издергало меня, перевернуло: оскорбление, на которое я не сумел ответить, а теперь умею, слово, которого я не нашел вовремя, простое слово Элии, все это я перемешиваю внутри себя, пересказываю, переживаю; тысячу раз я продумывал, как начать. Но никогда не придумать, при каких обстоятельствах придется начинать. Например, что Милинья встанет со стула, подойдет к окну:
— Какой дождь, правда? Так говори же.
И по-прежнему стоит ко мне спиной.
— Твоя мама мне рассказала, что…
— Что тебе рассказала мать?
По-прежнему стоит ко мне спиной.
— Милинья! — говорю я тоном отца, принимающего себя всерьез. — Сядь, пожалуйста!
Она наконец села. Тогда я начал.
Даже когда эта музыка звучит приглушенно, в ее ритмах то исступление, когда осталось лишь одно желание — мгновенного конца. И голос певца, надтреснутый, вот-вот сорвется — я начал.
— Я узнал от твоей матери, что…
— Ты узнал от матери, что я сплю с парнями.
— Я хотел услышать это от тебя.
— Уже услышал.
— Хотел узнать, в какой степени ты сознаешь, что делаешь.
— Мне смешно. Смешно от этого слова «сознаешь», от этой мании всему искать обоснования. Давай поиграем в «обоснование». Ты спрашиваешь меня, почему я это делаю. Но сначала я тебя спрошу: почему я не должна это делать?
Моя дочь. Уже выросла. Выше меня, даже когда мы оба стоим. Дождь. Его струи шевелят проволоку для сушки белья, как струну арфы. Почему ты не должна была это делать? Пью, чтобы найти ответ. Какой душный вечер! Почему не должна? Закуриваю еще сигарету, может, сначала принять душ? От холодной воды мысли обретут четкость, сжатость — почему бы и нет? Я не буду говорить с тобой ни о боге, ни о правилах нравственности. И все-таки. Даже в отказе от правил должны быть свои правила, какие правила у тебя?
— Могу тебе сказать.
— Не хочу слушать, — сказал я.
— Могу сказать.
Не хочу. Говорю только одно: нужно бережно отмеривать наслаждение, не расходовать сразу, чтобы не приелось до оскомины. Нужно чередовать наслаждение с тем, что наслаждением не является: это условие его существования. Если бы мир был сплошь голубым, голубизны не существовало бы. Бережно отмеривать наслаждение; помню, когда ты была маленькой, ты объедалась конфетами до расстройства желудка. Моя дочь. И теплая волна нежности к тому, что никогда не существовало, к тому, что, по сути, всего лишь мое воспоминание о тебе. А может, существовало? Как нелепо: невинность, твоя доверчивость, моя удивительная готовность быть живым, чтобы оберегать тебя. Но все это было глупо.
— Все это примитивные софизмы. И как только ты, писатель, можешь? Все это ребячество. Представь себе, что я парень, а не девушка. Ты бы не стал прятать от меня конфеты. Но я не буду злоупотреблять аргументацией, мне тебя жаль.
Подчиненное положение женщины, отказ даже в праве на наслаждение — она все это знала, и глаза ее блестели. Она знала о произволе самца, о том, что он легко объясним, хотя бы его положением во время акта.
— Зачем ты наряжаешься? — спросил я. — И вы красите глаза, и все приукрашиваете, даже движения?
Она поколебалась, но недолго.
— Мы хотим, чтобы нас желали, и мужчины хотят того же и тоже красятся, только на свой лад.
Но проблема-то в другом. Твоя проблема в другом: свести жизнь к мгновению, к тому, что на поверхности. Быть всем во всем. Милинья. Кто научил тебя всему этому? Убивать время и не заглядывать в «глубины». Как яхта под парусами, кильватерная струя сразу пропадает — кто тебя научил?
— Да никто меня ничему не учил, и плевать мне на все книги, в том числе на твои, я уже давно их не читаю. Что мне осточертело, так это цепляние за прошлое и взгляд на будущее, как на вклад в банке. И осточертели разговоры: «того нельзя, этого нельзя» — неизвестно почему. И разговоры: «Не делай так, а то папа рассердится». И напускная серьезность с претензией на глубину. И когда не живут нормальной жизнью, оттого что думают о смерти. И осточертело, когда все в жизни подчиняется правилам: откладывать на черный день, экономить, осторожничать, жаться, скупиться даже на чувства, хранить фотографии, быть добродетельным, скряжничать над полным сундуком и отправиться в могилу, так и не узнав, для чего прожита жизнь, и осточертело все это дерьмо!
Я молчал, она овладела собой, сказала еще много чего. Например:
— Но как можешь ты это понять? Твои книги пахнут нафталином.
О, в этот миг мне стало больно. Не из-за запаха моих книг, но потому что… Я остался в полном одиночестве — что я создал? Что было для меня смыслом существования? Быть может, все, что было для меня загадкой, и надеждой, и отвращением, — только иллюзия? Быть может. Нарисовал человечка и сам же испугался? И сам же полюбил. В бесплодности пустыни, в слепящем блеске пустыни. Где-то я прочел: «принципы», «глубина», «я» — пережитки «теологии». Гладкая и холодная поверхность. И бог, стало быть, — по ту сторону всего сущего. А что же — по эту? Гладкая ледяная поверхность. Не воспринимающая человеческого тепла. Воздушный шар — и та пустота, в коей являл он свое величие. Вернуть его в ничто, ведь и выдуман он был из ничего. Смотрю на Милинью, она рассеянно закуривает сигарету.
