А после кофе я вижу тебя за рабочим столиком, на котором нарисован город и под ним подписано: «С.-Петербург», иначе, конечно, никто не знал бы, что это за город. На тебе надет белый чепчик, а Петербург завален бельем и чулками; напротив столика висит портрет покойной маленькой сестры, а над кроватью твоей распятие и образ Богоматери с младенцем. Но вот стемнело, и прислуга перебралась в просторную комнату без окон, в которой и днем царствуют постоянные сумерки. Анна в тридцатый раз читает вслух «Ринальдо Ринальдини» или историю Иоанна Грозного, а ты в это время всегда завешиваешь клетки твоих птиц, которые все умножаются, вопреки твоему намерению отдать излишних.
Вот и темный зал, в который отец ставил меня на часы и где внезапно оживавшие белые занавеси наводили на меня такой страх, что я опрометью бросался со своего места, – этот прекрасный зал с его голубой шелковой мебелью, красными кактусами и картинами, на которых мне так знакомы каждое дерево, каждый куст.
Отец сидит в своем кабинете, у мраморного стола, и читает; на столе стоят Вергилий, Гёте и Фридрих Великий. Как часто забавлялся я тут, вынимая из ножен коротенькую шпагу этого короля-воина и снова вкладывая ее в ножны. Есть тут и Наполеон, отдыхающий на кресле во время лейпцигского сражения, а рядом с ним небольшой фарфоровый музыкант, играющий на фортепиано. Между окнами стоит грозный рыцарь в тяжелой броне; на стене висят турецкое знамя и панцирь татарского хана, разбитого одним из наших предков во времена Собеского. Тут же висит и монгольская стрела, до которой я никогда не смел дотрагиваться.
Но я все говорю о вещах, которые так знакомы тебе; извини меня, если я только надоедаю тебе своим письмом, – все стало мне так дорого с тех пор, как я не живу в старом доме. Тебе хотелось бы лучше узнать что-нибудь обо мне, но сказать мне нечего; быть может, найду более интересный материал в следующий раз. Теперь, как и дома, я буду говорить тебе все, что бы ни случилось пережить; передам тебе все свои новые мысли, впечатления и действия, а ты по-прежнему продолжай высказывать мне свои мнения. Ведь ты всегда так верно руководила мною, а любящая, кроткая рука твоя не менее нужна мне и теперь. Всякий раз, как глаза твои ласково покоились на мне, я знал, что я вправе быть довольным собою. Будь здорова, дорогая мать, кланяйся всем от любящего тебя сына.
Твой Гендрик.
P. S. Хотел уже заклеить свое письмо, как вспомнил один удивительный случай, который надо рассказать тебе. Возвращаясь домой со службы, я встретил фантастические сани, в которых сидела молодая женщина в роскошном туалете. Я едва успел взглянуть на нее, но знаю, что у нее белокурые волосы, прекрасные глаза и княжеская осанка. Я невольно остановился и посмотрел ей вслед; если б не ее небольшие, крылатые, украинские лошади, то мне кажется, что я догнал бы ее. Я в состоянии посещать гулянья, театры, даже церкви только для того, чтоб снова увидеть ее, а если б мне удалось узнать, где она живет, то я проводил бы целые часы под ее окном, лишь бы видеть тень ее на оконных занавесах.
Растолкуй мне, что я за человек? Ничего до такой степени не восхищает меня, как вид прекрасной женщины. Я в состоянии думать о ней день и ночь; я рассказываю сам себе романы, в которых я разыгрываю роль героя, а она – героини; она волнует меня во сне, а между тем я никогда не желаю обладать ею; я убежден, что мне достаточно обменяться с нею десятью словами – и все кончено! Да, прелестная женщина в моих глазах то же, что образец искусства, то же, что и картина, до которой нельзя дотронуться, к которой даже не смеешь подойти поближе, если не хочешь, чтоб очарованье исчезло мигом.
Наверно, я увижу свою княгиню когда-нибудь, но я ни за что не заговорю с нею. Я обойдусь с этой красавицей так, как ты обходишься со своими розами: буду вдыхать ее аромат, любоваться ее станом, но не сорву с нее цветка. Смейся надо мною, смейся над застенчивым юношей, который отваживается подумать, что он мог бы сломать такой гордый цветок.
В этот раз письмо мое вышло очень длинное, зато в следующий будет весьма короткое. Будь снисходительна к твоему герою-ребенку, ведь писать к тебе есть мое единственное, величайшее удовольствие. Доброй ночи, моя дорогая.
11 декабря
Целую твои ручки за твое милое письмо. Как счастлив я, что все здоровы, даже все твои канарейки. Будь покойна, я постоянно хожу в теплых чулках, согласно твоему желанию, и, наверно, не простужусь. У баронессы я еще не был, но на днях побываю.
Ты советуешь мне наслаждаться жизнью, ты, которая вкусила одну горечь жизни; ты желаешь, чтоб я ухаживал за описанной тебе красавицей или за другой хорошенькой женщиной, тогда как сама нашла в любви одно разочарование, скорбь и оскорбление и еще в молодости отказалась от всех ее воображаемых радостей. И это потому, что я молодой человек? – Я вовсе не так молод; правда, что мне всего двадцать один год, но голова моя созрела, а сердце устарело; нет, не устарело, а умерло – это будет вернее. Я знаю, что ты не была счастлива с моим отцом, что ты жила для своих детей, тогда как он… а если ты не нашла счастья в любви и в жизни, то кому же быть счастливым? Кто осмелится после того заявить свои права на счастье? То, что я узнал из твоей жизни и на что насмотрелся в нашем доме большими, любопытными и недремлющими детскими глазами, глубоко засело в моей душе.
Я испытываю нечто вроде страха перед любовью. Не раз говорил я это тебе, а ты, мой ангел, чистейшая женщина, хочешь сделать из меня волокиту. Да, ты оттого так снисходительна к порывам молодости, ко всем людским погрешностям и страстям, что так строга сама к себе, так нравственна. Я наследовал кое-что от тебя; не то чтоб я считал себя выше других людей, но ощущения мои несколько нежнее, и ты сама привила во мне отвращение ко всему неблаговидному. Я несколько раз был в театре, и тут я видел, как люди, выставляющие напоказ свое образование, в сущности немногим лучше дикарей. Заметил я много изящных туалетов и мало интереса к таланту автора, к искусству актеров; дамы кокетничали в то время, как я совершенно увлекся тем, что происходило на сцене.
Зачем поэты, и самые лучшие поэты, постоянно выставляют нам события и людей минувших времен? Быть может, суждение мое покажется тебе слишком отважным, но, по-моему, это и есть причина, почему они не производят ничего целого, а только половину чего-то. Инстинктивно чувствую я, что Эгмонт, Мария Стюарт, Варвара Радзивилл и Иоанн Грозный, с его опричниками, не думали, не чувствовали, а еще менее выражались так, как говорят за них поэты. Мы не понимаем, как современные нам люди совершают деяния, возможные только в прошедшем, а между тем, если б поэт вывел на подмостки своих героев такими, какими они были в действительности, сохраняя весь отпечаток давно прошедшего времени, – что положительно никому не доступно, – тогда мы еще менее поняли бы их.
Впечатление целого выношу я только из пьес, где изображается настоящее; таковыми считаю я все хорошие французские комедии, Ревизора Гоголя, Горе от ума Грибоедова и некоторые другие. Я думаю, что только этим путем дойдем мы до прекрасных исторических произведений Так, Шекспир в Укрощении строптивой, Мольер в своем Скупом, в Тартюфе и Мизантропе, Морето в Донне Диане, Бомарше в Женитьбе Фигаро, Лессинг в Минне фон Барнгелъм, Шиллер в Разбойниках, в Коварстве и любви, Гёте в Клавиго и пр. – вывели на сцену своих современников, а мы глядим на их произведения, как на исторические картины, в которых, благодаря их неподражаемой верности, в наших глазах всецело оживает минувшая эпоха. Только такие произведения, как мне кажется, заслуживают названия классических. Как возмутительно глупо играть Разбойников в костюме времен Тридцатилетней войны, когда они должны служить нам мастерским олицетворением периода крайней нужды, душевных бурь и притеснений и ознакомить нас с его жалким исчадием. Не лучше ли было бы в таком случае надеть фрак на Карла Моора и шиньон на «строптивую»? Еще я должен заметить тебе, что немецкие актеры еще более усиливают неестественность многих трагедий, своеобразный пафос и расстановка, с которой они говорят, часто бывают очень комичны Как будто они нарочно изучают способ ходить и двигаться так, как не ходит ни один из людей, владеющих здоровыми членами!
Часы я купил за 80 флоринов, как ты назначила; помаду взял в 11/2 фл., мыло в 1 фл. Не дорого ли это? Могу взять в другой раз более дешевые сорта того и другого. Побрани меня, если ты найдешь, что я неблагоразумен.
Нынче я ел яблочный пирог, но наша Розалия делает его лучше. Целую вас всех.
Твой Гендрик.
14 декабря
Вчера я был у баронессы. Ты права, называя ее своей приятельницей, так как она не только любит тебя, но и понимает, а последнее несравненно важнее. Я глубоко уважаю эту женщину, зная, что она пользуется твоим доверием, а угодить тебе, приобрести твое уважение и сохранить его – вещь нелегкая. Она сейчас же пригласила меня на вечер, на формальный вечер, и таким образом я дебютировал в свете. Естественно, что я встретил тут много дам, очень хорошеньких и умных дам. Танцы не устроились. Кто постарше играл в вист, а молодежь болтала. Я познакомился кой с кем, между прочим с одной пожилой генеральшей, которая когда-то слыла львицею в столице; она и теперь еще носит локоны и сильно румянится, а лиф ее!.. Один из моих товарищей утверждает, что чем старше становятся дамы, тем более спускают они с плеч свои платья. Генеральша покровительствует теперь молодым воинам, и так как я не больше как поручик, то она обошлась со мною крайне милостиво, даже позволила мне надеть мантилью на ее плечи. И другая молодая дама приняла во мне большое участие; она в разводе с мужем, и недавно обожатель ее пал на дуэли, что подало повод к большому скандалу. Эта дама – светлая блондинка, очень бела и очень тяжела; последнее я заметил после того, как имел удовольствие подсадить ее в карету; словом, это одна из нимф в два центнера весом, которых так любил Рубенс.
