Нынче я ел яблочный пирог, но наша Розалия делает его лучше. Целую вас всех.
Твой Гендрик.
14 декабря
Вчера я был у баронессы. Ты права, называя ее своей приятельницей, так как она не только любит тебя, но и понимает, а последнее несравненно важнее. Я глубоко уважаю эту женщину, зная, что она пользуется твоим доверием, а угодить тебе, приобрести твое уважение и сохранить его – вещь нелегкая. Она сейчас же пригласила меня на вечер, на формальный вечер, и таким образом я дебютировал в свете. Естественно, что я встретил тут много дам, очень хорошеньких и умных дам. Танцы не устроились. Кто постарше играл в вист, а молодежь болтала. Я познакомился кой с кем, между прочим с одной пожилой генеральшей, которая когда-то слыла львицею в столице; она и теперь еще носит локоны и сильно румянится, а лиф ее!.. Один из моих товарищей утверждает, что чем старше становятся дамы, тем более спускают они с плеч свои платья. Генеральша покровительствует теперь молодым воинам, и так как я не больше как поручик, то она обошлась со мною крайне милостиво, даже позволила мне надеть мантилью на ее плечи. И другая молодая дама приняла во мне большое участие; она в разводе с мужем, и недавно обожатель ее пал на дуэли, что подало повод к большому скандалу. Эта дама – светлая блондинка, очень бела и очень тяжела; последнее я заметил после того, как имел удовольствие подсадить ее в карету; словом, это одна из нимф в два центнера весом, которых так любил Рубенс.
Довольна ли ты мною?
Видел я там и очаровательную молодую девушку, графиню Аделаиду Потоцкую, и едва не влюбился в нее, глядя на ее прекрасное лицо, напоминающее прекрасных мадонн, на ее черные как смоль волосы, на ее глаза и зубы. Ах! Что это за зубы! Я в состоянии пожелать, чтоб она укусила меня! К сожалению, меня сейчас же представили ей, и разом очарование исчезло, хотя она разумно говорит, много читала и вообще – не картинка из модного магазина.
Сейчас иду на дежурство и потому кончаю свое письмо. Сердечно приветствую всех.
Искренне любящий тебя сын.
17 декабря
Ты спрашиваешь, отчего я страшусь любви? – Я страшусь любви потому, что страшусь женщины. Я смотрю на женщину как на что-то неприязненное. Существо ее, вполне чувственное, так же странно действует на меня, как и неодушевленная природа. Как та, так и другая – привлекательна и страшна.
Ты знаешь, как я люблю сидеть у опушки леса в теплый летний вечер; я вслушиваюсь в легкий шелест, который проносится над вершинами деревьев, в жужжание пчел и золотых мух в траве и вдыхаю в себя ароматный воздух. Однажды на сучьях передо мною сидел зяблик, а из леса вылетал свист черного дрозда; не знаю, почему мне в эту минуту так захотелось поговорить с лесом. Но я не получил ответа или получил его на непонятном для меня языке. Я увидел, как плющ, ласково и живописно вившийся около дуба, медленно вытягивал из него жизнь; года через два дуб одряхлеет, засохнет, и когда слабое дуновение, которое нынче вечером слегка колеблет деревья, обратится в бурю, то оно опрокинет его, если ранее этого молния не ударит в его гордую вершину. Я видел, как кружилась туча комаров в лучах вечернего солнца и как внезапно зяблик вспорхнул со своего сука и рассек эту тучу, а вокруг него кружился ворон, а еще выше парил орел, который не пощадит и ворона. Часто, проходя по полям, я радовался василькам, весело глядевшим между золотистыми колосьями, и крошечным муравьям, сооружавшим свою пирамиду, и темной куропатке, высиживавшей свои пестрые яички; но синие васильки посреди ржаного поля – сорная трава, высасывающая из него много жизни; на муравейнике я видел улитку, по которой муравьи ползали точно так же, как лилипуты по телу спящего Гулливера; она содрогалась под их жалом, но тщетно искала спасения; куропатку же, что сидит на яйцах, наверно задушит лисица.
И море, со своими спокойными, ровными волнами, желтыми розами, зелеными сетками морских трав и водяных лилий, как будто манит меня к себе, но, если б я прельстился его обманчивою приманкой, оно заключило бы меня в свои холодные и молчаливые объятия и потом с презрением выбросило бы на песок мой бездыханный труп; оно шумит так приветливо, так усыпительно, как будто напевает колыбельную песнь, но это лишь предсмертный стон природы, голос тления; волны его смывают землю и камни, пробивают скалу, на которой начерчен крест, и, как только плотина прорвется, они потопят землю, животных и людей.
А женщина – чего ищет она, привлекая меня к своей груди? Как и самой природе, ей нужна моя душа, моя жизнь для того, чтоб произвести новые существа и затем обречь меня на смерть. Уста ее то же, что и волны морские; они обольщают, лепечут, помрачают рассудок и в конце концов – уничтожают.
Смейся теперь над моим идеализмом, но это лучшее из всего, что мы имеем в этой жизни; никто не знает ее цели, никогда никто не откроет ее; она существует сама для себя, а любовь присоединена к ней единственно для непрерывного продолжения ее в новых существах, которые, как и мы, будут радоваться месяцу и звездам и, как и мы, станут добычею смерти.
Твой Гендрик.
21 декабря
Любезная мать!
Не знаю, с чего начать, чтоб сказать тебе все, что мне надо передать тебе. Лгать перед тобою я не в силах и потому скажу тебе всю истину. Я имел дуэль и ранил своего противника, но ранил неопасно, так что все окончилось благополучно. Я знаю, что ты поверишь мне, если я скажу тебе, что я дрался не из высокомерия и хвастовства, а потому, что иначе поступить не мог. Товарищи не могли мне простить, что я вступил в полк прямо офицером. Сперва они только сдержанно обращались со мною, потом стали избегать моего общества и, наконец, начали оскорблять, в особенности же один из них – граф Комарницкий. Я принужден был вызвать его на дуэль – таков обычай в полку.
«Как дрался я?» – спросишь ты. Те, которые присутствовали на дуэли, нашли, что хорошо, сам же, право, не знаю, как я ранил Комарницкого. Я не имею претензии слыть героем и потому признаюсь тебе, что я сильно был взволнован, но я подумал о тебе и из самолюбия сохранил спокойный, даже веселый вид. Старый Венглинский, долго служивший в кавалерии и опытный дуэлист, однажды, разговаривая с моим отцом, сказал: «В дуэли важнее всего не выжидать удара противника, но сразу броситься на него». Я был еще ребенком, когда слышал эти слова, и весьма кстати вспомнил их теперь; я так стремительно бросился на Комарницкого, что искры посыпались из глаз. Он очень силен, а я слаб и не обладаю особенно крепкими нервами, но прежде, чем я успел опомниться, закричали «стой», и я увидел, что кровь струится из его головы.
Мы подали руку друг другу, и теперь я стал добрым товарищем и принужден пить, играть с ними и слушать их грубые шутки. Офицерский быт уже опротивел мне. Только один из товарищей нравится мне; он немец, но не пугайся его фамилии – Шустер – очевидно, не аристократической. Сейчас ведут меня на попойку.
Твой Гендрик.
24 декабря
Добрая мать!
Скажу тебе новость и знаю, что ты будешь недовольна мною, зато я сам доволен собой. Дело идет о партии, которую вы придумали для меня. Вообрази себе мое удивление, когда я узнал из твоего письма, что граф Потоцкий писал моему отцу, в каком восторге от меня его семейство, и что мой отец, не спрашивая меня, отвечал, что и я в восторге от графини Адель; после этого было решено женить меня на ней.
Сперва я испугался, потом засмеялся, а затем, понимая, что и ты не менее отца желаешь этого союза, сильно желаешь его, я подумал и покорился.
Никогда не полюблю я женщины, но в конце концов это не мешает жениться и исполнить свой долг относительно вас и своей фамилии, но никогда сознательно не обману я женщины, которой предложу свою руку, и потому я решился откровенно объясниться с Адель.
Я встретил ее на следующем вечере у баронессы, которая, вероятно, много содействовала твоему расположению к молодой графине. Баронесса обошлась со мною совершенно бесцеремонно; она, не задумываясь, рассыпалась передо мною в самых благих пожеланиях, причем глаза ее так и сияли, – ведь женщины так блаженны, когда могут устроить партию; много говорила она о всевозможных достоинствах графини, упомянула вскользь что-то и о моих и под конец сама пришла в такое настроение, что принуждена была весьма эффектно поднести к глазам свой носовой платок – чудный платок с настоящим брюссельским кружевом. Потом она повела меня в небольшой кабинет, весь уставленный цветами, посреди которых я увидел Адель. Баронесса с торжествующим видом сделала мне знак рукой и оставила нас вдвоем.
Я подошел к графине, которая быстро обернулась и живо взглянула на меня своими черными глазами, продолжая играть пальцами одною из цветущих камелий.
«Нас хотят женить, – начала она, – но позвольте прежде заметить вам, что я вовсе не знаю вас, хотя все, что слышала о вас, внушает мне некоторое уважение и даже симпатию к вашей личности. Однако я не позволю выдать себя замуж». Последние слова она произнесла так решительно, если даже не резко, что мне захотелось броситься к ней на шею. «Не позволите?» – вскричал я. «Надеюсь, что вы не обиделись этим», – сказала она несколько мягче. «Напротив того, вы восхищаете меня, я сам не допущу женить себя, но вы чудная девушка, графиня Адель, девушка с характером, вы воодушевили меня!» – «Теперь только я полюбила вас! – вскричала она при этом. – И надеюсь, что мы будем добрыми друзьями». – «Да, милая и добрая Адель», – и мы стали прыгать и смеяться, как дети.
