– Если ваш Россини сделает мне еще хоть одно замечание, подобное тому, которое сделал сегодня утром, я больше не буду ему играть.
– А что он вам сказал? – спросил Гиллер.
– Вы прекрасно слышали.
– Вовсе нет. Он сидел ближе к вам.
– Вы хотите сказать, что не понимаете по-французски?
– Нет, понимаю, – ответил Гиллер.
– Когда я играл этюд, он пробормотал сквозь зубы: «Это здорово напоминает сонаты Скарлатти».
– Не вижу ничего обидного в этом замечании.
– Тем не менее... – сердито бросил Мендельсон.
Когда молодые люди прощались, Мендельсон спросил:
– Итак, ты считаешь, что мне стоит еще встретиться с Россини?
– Непременно.
– Что ж, пусть так и будет! Тогда до завтра, ради любви к Россини.
В письме из Франкфурта от 14 июля 1836 года Мендельсон рассказывает своей матери и сестре Ребекке: «Вчера утром я отправился к Гиллеру, и можете себе представить, кого я там встретил? Россини, большого и толстого, пребывающего в самом добродушном и веселом настроении! По правде говоря, я знаю не много людей, которые могут быть такими воодушевленными и забавными, как Россини, когда он того пожелает. Мы только и делали, что смеялись. Я пообещал, что община Святой Цецилии исполнит для него «Мессу си-минор» и другие произведения Баха; было бы хорошо, если бы Россини стал поклонником Баха. Но он придерживается мнения, что в каждой стране свои обычаи, и говорит: с волками жить – по-волчьи выть. Он утверждает, будто в восторге от Германии, и рассказывает, что, если вечером оказывается на Рейне и ему дают меню вин, официанту приходится потом провожать его до комнаты, иначе он никогда ее не найдет. О Париже и тамошних музыкантах, а также о себе самом и своих произведениях он рассказывает самые забавные и потешные вещи, а ко всем присутствующим демонстрирует беспредельное уважение, так что ему можно было бы поверить, если не иметь глаз и не видеть его хитрого лица. Но ум, живость, отшлифованность каждого слова... Тот, кто не считает его гением, должен хоть раз послушать его, и он тотчас же изменит мнение».
Гиллер пишет, что в 1855 году в Трувилле Россини «описал хорошее исполнение его [Мендельсона] октета, которое слышал во Флоренции, и мне пришлось с очень способной пианисткой из Парижа, мадам Пфайфер, оказавшейся тогда в Трувилле, сыграть ему в четыре руки симфонию ля-минор. «С каким изяществом, с какой смелостью умел Мендельсон разрабатывать самый маленький мотив, – сказал после этого Россини. – Как случилось, что он не написал ни одной оперы? 18 Неужели он не получал предложений от всех театров?» Когда Гиллер объяснил ему, что ни один немецкий директор театра никогда не подумает о том, чтобы заказать оперу, Россини заметил: «Но если не поощрять молодые таланты, если им не предоставлять возможности накопить опыт, то ничего не получится». Гиллер ответил, что немецкие композиторы отдают предпочтение инструментальной музыке. «Они обычно начинают с инструментальной музыки, согласился Россини, – возможно, это мешает им впоследствии приспособиться к требованиям вокальной музыки. Им требуется усилие, чтобы писать проще, тогда как итальянским композиторам трудно не быть тривиальными».
16 августа 1836 года Россини был в Баварии, возможно, проходил там короткий курс лечения. Вернувшись во Францию, он завершил работу по приведению в порядок своих дел на время длительного отсутствия. 24 октября он выехал в Болонью, проехав через Турин, Милан и (9 ноября) Мантую. Он посылал сообщения о своем путешествии Северини в театр «Итальен». «Ревю мюзикаль» отмечает: «Прославленный пезарский лебедь уехал в Италию: он хочет повидать отца, слишком пожилого, чтобы совершить подобное путешествие. Пусть прекрасные небеса Италии снова вдохновят его; может, великий композитор вскоре привезет с собой еще один шедевр для «Опера» или для театра «Итальен»!»
Автор статьи явно не имел ни малейшего представления о том, с каким возмущением относился Россини к судьбе своих опер в «Опера», где его долю составили всего лишь второй акт «Вильгельма Телля» и третий акт «Моисея», но где не скупились ни на какие расходы, чтобы гарантировать небывалый успех операм Мейербера – «Роберту-Дьяволу» (21 ноября 1831 года) и «Гугенотам» (первое исполнение 29 февраля 1836 года, в сорок четвертый день рождения Россини). Россини явно не имел намерения сочинять новую оперу. Однако в сентябре 1885 года поэт-либреттист Акилле де Лозьере написал, будто Россини сказал ему, что взялся бы снова за написание оперы, если бы ему предложили хорошее либретто о Жанне д’Арк или Ребекке («Айвенго»); возможно, Россини имел в виду годы вскоре после 1829-го.
Россини вернулся в Болонью 23 ноября 1836 года. В письме из Кастеназо он рассказал Северини, как его «чествовали в Милане и Болонье – сонеты, оды и т. д. в честь моего возвращения. В Милане я купил экипажи и лошадей и чувствую себя совершенно счастливым здесь, за городом». 28 ноября он пишет Северини: «Я нашел своего отца в добром здравии. Он очень рад, как вы легко можете себе представить, встрече со мной. Моя жена здорова и ведет себя вполне разумно [очевидно, Россини уже обсудил с Изабеллой условия официального развода]. Они оба посылают вам миллион самых нежных пожеланий... Благодарю вас за дружбу по отношению к Олимпии; она мне об этом много писала, и я всегда буду благодарен за все, что вы делаете для нее... Уверяю вас, что я ощущаю величайшее равнодушие по поводу того, что покинул столицу мира... Единственная потеря, которую я ощущаю, это вы и Олимпия; но, надеюсь, время все расставит на свои места... Обнимите Олимпию...»
Олимпия постоянно пребывала в мыслях Россини. В одном письме к Северини он напишет: «Если увидите Олимпию, передайте ей от меня самый нежный привет»; в другом: «Просьба к синьору Северини давать Олимпии билеты каждый раз, когда будут исполняться отрывки из опер Россини». Или: «Если увидите Олимпию, обнимите ее за меня, а если она нуждается в совете или помощи, умоляю вас помочь ей». Присутствие Изабеллы не могло компенсировать отсутствие любящей, нетребовательной, заботливой Олимпии. Через несколько месяцев Россини завершит формальный развод с Изабеллой и пригласит Олимпию жить в Болонью.
26 февраля 1837 года Алессандро Ланари, импресарио театра «Фениче» в Венеции, написал Россини из Флоренции с предложением дать на открытии отреставрированного «Фениче», разрушенного пожаром 13 декабря 1836 года, «Вильгельма Телля». Россини так ответил из Болоньи: «Отвечаю на ваше письмо, в котором вы предлагаете мне приехать в Венецию и поставить «Вильгельма Телля»... Я весьма польщен любезным приглашением, но, поскольку я точно не знаю, где буду находиться в это время, мне трудно принять на себя такие обязательства. К тому же я считаю, что «Вильгельм Телль» не слишком удачный выбор для открытия нового театра; музыка меланхолического оттенка, крестьяне, горы, несчастья и т. д. и т. д. плохо ассоциируются с открытием «Фениче»...» 19 В действительности Россини хотел только одного: чтобы его оставили в покое в Болонье и предоставили возможность ничего не делать, во всяком случае ничего, связанного с импресарио, либреттистами, певцами и со всем прочим, что имеет отношение к оперной сцене.
Глава 12
1837 – 1842
К январю 1837 года как в Париже, так и в Болонье планы по поводу переезда Олимпии Пелиссье из ее родного города к Россини были почти завершены. 26 января датировано ее завещание, подписанное ее официальным полным именем Олимпия Луиза Александрина Дескюйе; она оставила его у своего друга Эктора Кувера. Олимпия возложила на него ответственность за свои вклады, поручив ему пересылать ее ежегодный доход от них Россини, своему единственному наследнику. Завещание обеспечивало ее мать («мадам Пелиссье, урожденную Дескюйе»), которая должна была получать по 5000 франков ежегодно, ее сестру Огюстину Клюрель и ее детей, а также ее невестку («мадам Пелиссье») и ее детей. Олимпия также планировала свои похороны: «Россини решит, заслужу ли я своим поведением честь покоиться рядом с ним, когда придет время. Мое последнее желание – быть похороненной рядом с его матерью; если Россини не будет возражать, пусть будет куплен участок земли навечно, чтобы моя мать могла покоиться рядом со мной». Ее точные указания по поводу того, где должно покоиться ее тело, причинят много трудностей более чем сорок лет спустя, когда возникнет план перевезти останки Россини с кладбища Пер-Лашез в Санта-Кроче во Флоренцию.
Тем временем в Болонье Россини завершал официальный развод с Изабеллой. 5 февраля 1837 года в письме Северини он объясняет свой запоздалый ответ тем, что занят обсуждением официального договора: «...она будет вести хозяйство отдельно от меня; я все организовал превосходно, теперь все настроены против нее из-за ее бесконечных безумных поступков». Первоначально намереваясь продолжать жить в палаццо на Страда-Маджоре, в январе 1837 года он купил прилегающее здание на другой улице; в феврале он приобрел у своего друга маркиза Сампьери каретный сарай, над которым располагались комнаты. Его решение избавиться от этого комплекса зданий, принятое им в мае 1839 года, возможно, было случайным. Коррадо Риччи предполагает, что оно было вызвано неприятным чувством от того, что эти здания покупались, переделывались и редекорировались для роскошной жизни с Изабеллой. Другие исследователи предполагают, что после смерти отца, последовавшей в апреле 1839 года, он мог просто чувствовать там грусть и одиночество.
