— Мой отец говорит, что книжки крадут у тебя собственные мысли и вкладывают вместо них чужие, из головы какого-то неизвестного человека, которого ты и в глаза не видел.
Руперт поведал мне занятную историю об индейцах племени бабин из поселка Топли-Лендинг, которых уволили с лесопилки. По крайней мере часть золота, добытого в Отет-Крике командой Питера А-Тас-Ка-Нея, ушла на то, чтобы «присолить» застолбленные участки, расположенные над Топли-Лендингом. В поднявшемся ажиотаже многие выписанные издалека квакиутли и китаматы побросали работу и сбежали с лесопилки; они за бешеные деньги раскупили участки у коварных бабинов, а потом, спасаясь от голодной смерти, вынуждены были голосовать на дорогах, чтобы добраться до дому. Руперт прозрачно намекнул также, что некий констебль из Королевской конной полиции не только отказался арестовать находчивых бабинов, но, возможно, сам же и затеял всю эту проделку.
Перед отъездом мои гости натерли полозья саней и легкую упряжь из лосевой кожи свежим воском, который я недавно добыл из рухнувшего дерева. В день их отъезда подул северный ветер с моря Бофорта, отдельные порывы достигали скорости пятьдесят миль в час, но собачья упряжка выехала на лед и побежала навстречу вьюге и черным тучам, которые стеной встали на ее пути. Я уговаривал индейцев переждать буран, но они только посмеялись над моими словами, дескать, никто, кроме белого человека, не станет менять своих планов из-за неподходящей погоды. Эка невидаль! Они считали, что через десять часов будут уже в поселке.
Индейцы уехали, а я каждый день вспоминал слова Чарли Твейта: «Человек не может жить по-медвежьи, а медведь — по-человечьи».
Дальнейшее — молчание
Наступил март, дни стали длиннее, а я старался удержать быстро текущее время. Скреч проснулся, после спячки он стал еще ласковее, и, кажется, еще больше привязался ко мне. Много раз на дню я с сожалением вспоминал о своем обещании расстаться с ним пятнадцатого мая. Чтобы продлить оставшиеся дни, я поднимался на рассвете, а спать ложился после полуночи. Подули юго-западные ветра, начались первые оттепели, за какие-нибудь две недели на южных склонах растаял снег, и чудо весеннего пробуждения совершалось среди такого немыслимого благоухания, какое редко можно наблюдать в сырых и мрачных северных лесах. Наскоро полюбовавшись на подснежники-сапрофиты в чаще леса, где еще лежал снег, я проводил все дневные часы на солнечных склонах и в лугах, где зацвели триллиумы и кассиопеи. По вечерам мы сидели на крыльце и слушали, как ревет Отет-Крик, вздувавшийся до четырех метров высоты и на поверхности которого крутилась, как в кипящем котле, грязь и слюда; таяние снега происходило с такой быстротой, что все каньоны бассейна реки Нэтоуайт были до краев полны водой. Шестерка крупных волков, зная, что мы сидим на крыльце, все еще стерегла тропинку, которая вела от хижины к пристани на песчаной косе. Доносившиеся до нас первобытные весенние песни волчьей стаи чем-то напоминали репетицию любительского хора. Слушая то нарастающий, то затихающий вой, Скреч тыкался в меня носом, прижимал уши, но сойти с крыльца не порывался. Два вида лесных зверей спокойно соблюдали вооруженное перемирие.
На первой неделе апреля меня разбудили дубоносы и дрозды-отшельники, которые, невзирая на весенние бури, прилетели в свой положенный срок. Славки, ласточки и козодои прочерчивали воздух стремительным полетом, хватая на лету насекомых. Кряквы, нырки, чирки, свиязи и гоголи целую ночь гоготали и крякали, обсуждая счастливое возвращение к северным гнездовьям, вторили им гагары, а выпь бухала в литавры. Лебеди, черные казарки и голубые гуси пронзительными голосами оспаривали друг у друга право на богатое угощение из мальков и личинок, которых сносили в озеро бурные воды Отет-Крика. Поверхность озера на протяжении пятисот ярдов от устья ручья кишела крупными телами кижучей, отдельные косяки которых ожидали того момента, когда ручей очистится от грязи, чтобы двинуться вверх по его течению. А вверху со свистом безостановочно мелькали в воздухе качурки.
Едва появились первые побеги симплокарпуса, указывающие, где можно отыскать сочное подземное корневище, Скреч стал водить меня к прибрежному болотцу. Он ловко доставал из-под земли упитанных леммингов, не уступающих размерами бурундуку, и полевок, которые сновали по бесконечным ходам, вдоль и поперек пронизывающим рыхлую почву болотистых лугов. Эти плодовитые грызуны к середине лета дочиста объедали всю луговую зелень. Для меня так и осталось загадкой, куда они потом деваются, обглодав свое пастбище до корней, однако каждую весну они опять были тут как тут с огромными новыми выводками. Всевозможные хищники, дневные и ночные, как птицы, так и млекопитающие, начиная от крошечной землеройки (которая в пять раз меньше лемминга) и кончая пумой, переселялись на луга, как только там появлялись полевки и лемминги. Мы никогда не встречали их в верхнем поясе, расположенном выше границы лесов.
На пасху вокруг озера Такла жизнь уже била ключом, и нежные юные олени втягивали чуткими ноздрями аромат орхидей калипсо и додекатеонов, и каждый год я вновь удивлялся тому, сколько свирепого насилия сопряжено с этим поэтическим временем года. Когда земной шар достигает точки весеннего равноденствия, воздушные потоки, проходящие в верхних слоях атмосферы, снижаются в районе полюсов, вызывая привычные мартовские ветры и апрельские дожди. В северных лесах, так же как на равнинах Альберты и Саскачевана, можно было по достоинству оценить яростную силу этих ветров, наблюдая, например, за попавшей в восходящий воздушный поток скопой, когда прямо на ваших глазах ветер рвал и ломал ее перья, так что она замертво падала в озеро или разбивалась о скалы.
В начале апреля вокруг горных пиков скапливались мелкие облачка, за несколько минут превращавшиеся в сизую тучу, которая, разбухнув, закрывала полнеба и несла в себе заряд электричества, способный уничтожить ледник, изменить очертания горы, разрушить скалу из песчаника или разнести в щепки пятисотлетний хемлок. Порою грохот лавин, низвергающихся с высоты трех километров, невозможно было отличить от тяжелой артиллерии громовых раскатов, которые рокотали над головой в начале такой грозы. По мере того как стихал ветер и падал барометр, становилось, как правило, теплее, и воздух напитывался приятным, немного больничным запахом озона. Когда между землей и тучей восстанавливалось электрическое равновесие и все статические заряды уходили в землю, обыкновенно разражался такой страшный ливень, который можно сравнить разве что со знаменитыми ливнями на юго-западе США. Во время апрельских гроз я всегда испытывал какое-то головокружение, я словно бы хмелел от животворного озона.
