Опасность «Письма товарищу Сталину» – в заявке на мейнстрим, росте его аудитории в геометрической прогрессии, и чуткий Шендерович проблему оценил сразу, попытавшись, возможно подсознательно, зафиксировать эпицентр в маргинальном, по его мнению, «Завтра». Так легче.
По-своему любопытно в свете моих рассуждений о прорыве из резервации и другое высказывание именитого сатирика:
«Ах, Захар, только при чём же тут “российская либеральная общественность”, как вы поименовали нас в подложной подписи под письмом? К чему эти стыдливые эвфемизмы? Не надо стесняться, Захар, все свои, особенно в газете “Завтра”. Скажите просто и громко: жиды! – и к вам потянутся за знаниями новые массы возбуждённых читателей. Старые, правда, посторонятся, но тиражи не упадут».
«Виктор Шендерович, – это уже ответ Захара сразу всем, в «Стесняться своих отцов», – среди прочих толкователей, увидев в моём тексте признаки вопиющего антисемитизма, ставит диагноз: я болен сифилисом.
Ну, я не такой знаток половой гигиены, как некоторые».
Кстати, попал в точку. Не мною точно сказано: текст – это человек. Мне, например, про талантливого писателя Шендеровича многое сделалось ясно по прочтении его автобиографических баек в книжке, кажется, «Изюм из булки». Ну, например, какой-то избыточный акцент на то и дело попадавшихся автору в гастрольных ресторанах «девушках» определённой специальности. Казалось бы – эка невидаль, и стоят ли срамные девицы – часть интерьера злачных мест в любой географии – повышенного внимания сатирика? Он их собирается вставлять в книжку? Высмеивать? Описывать с разных ракурсов и поливать сарказмом?
Или разрастающееся – от эпизода к эпизоду – позиционирование себя в качестве «звезды» телевидения. Тонкое, слов нет, ироничное, со стёбом над простодушными поклонниками (чаще поклонницами). Но никогда не над собой, нет, магистральный пафос – узнают! трепещут! автографы!
Виктор Анатольевич! Да любому персонажу, регулярно мелькающему в «ящике», знаком и привычен сей набор из жмущих руку таксистов, отцов семейств, громоздящих всю фамилию – мал мала меньше – у твоего столика, чтобы ты, на их фоне, запечатлел приветливый оскал на айфон или мыльницу…
По молодости, конечно, рвёт крышу. Но очень скоро начинает восприниматься как часть профессии, скорее, обременительная. А мы имеем дело со взрослым дяденькой, неглупым, рефлексирующим, умеющим подчас превосходно подбирать слова…
Многолетний плач Шендеровича по гусинскому НТВ – убедительный и аргументированный – вторым планом содержит, надо думать, вот эту тоску по «звёздности», временам, когда хорошенькие девицы узнавали в кофейнях и бросались с блокнотиками. (А дальше – по обстановке.) И пресловутый «сифилис» – он как раз отсюда, из жизненного опыта, да маяковской триады «где б… с хулиганом да сифилис».
Михаил Швыдкой: «Прочёл “Письмо товарищу Сталину” Прилепина. Огорчился невежеству и подлости, невозможных у русского писателя. Значит, не русский писатель».
Ну, разумеется. «Русский – не русский». Национальности такой для Швыдкого как будто и нет, во всяком случае, называть её – дурной, вредный и опасный тон, а в качестве эпитета да как повод для манипуляции – пожалуйста.
«Однако вздорная память мне подсказывает, что подобный диагноз кому только не ставили: от Державина, Пушкина, Гоголя и Чехова до Блока, Есенина, Шолохова и Михаила Булгакова».[28]
Уже не министр культуры РФ ко времени публикации «Письма», Михаил Ефимович Швыдкой, однако, продолжает полагать, что именно в его рудиментарной компетенции – назначение «русских писателей».
Конечно, Захар растабуировал, в общем, очевидную любому непредвзятому наблюдателю тему – которая во многом определяет отношение интеллигенции к власти, культуре, народу и самим себе. Речь вот о чём: раздражающие свойства либерального сознания бьются с некоторыми свойствами сознания национального, как-то: паническая реакция на любое серьёзное обсуждение кем-то невесть почему запрещённых тем, нетерпимость к чужой идентичности, хороводы страхов, избыточный темперамент, бесплодное зубоскальство и пр. Другое дело, что совпадение это кажется Захару скорее комическим, нежели драматическим.
Важно, что пресловутое письмо – явление всё-таки литературной жизни, и в этом смысле шумная полемика – знак обнадёживающий: литература и литераторы вновь определяют состояние умов. Здесь Прилепин с его крепкими мышцами – фигура важная, но не единственная (проповеди Лимонова, публицистика Садулаева, Ольшанского, покойного Виктора Топорова etc).
Правда, с чисто литературными делами у критиков Прилепина получилось худо – когда чуть схлынула истерика, возникла нешуточная проблема: и что сказать в ответ, и как сказать.
Писатель Дмитрий Чёрный напечатал письмо теперь уже от имени товарища Сталина – «господину Прилепину». Содержание обсуждать бессмысленно, ибо нет ответа на главный вопрос: с чего бы это Иосиф Виссарионович на том свете сделался столь болтлив и косноязычен, претенциозен и кичливо бездарен в стилистике, чисто губернаторский спичрайтер какого-нибудь депрессивного региона? Писателю Чёрному хочется посоветовать учиться не у Прилепина (бесполезно, похоже), но припомнить Исаака Бабеля:
«Говоря о слове, я хочу сказать о человеке, который со словом профессионально не соприкасается: посмотрите, как Сталин куёт свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры.
Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо».
И следующий интересный поворот сюжета: кто первым сказал «э», и кто в итоге был услышан.
Спиритические сеансы с вождём, в результате чего появлялись разнообразные тексты, – это и до прилепинского письма было – не столько тренд, сколько нарождающийся жанр. Вспомню «интервью со Сталиным» от Альфреда Коха и Бориса Минаева – которое мало кто заметил, а работа была выдающейся не столько в провокативности, сколько в убедительности – прежде всего в силу экономических аргументов и политического, так сказать, психологизма. И со стилистикой там было всё в порядке. Спорными казались моменты не идеологические, а, скажем, эзотерические. Отчего, допустим, Сталин встречается и общается ТАМ с Гитлером и Солженицыным, а о контактах с Лениным, Троцким и Черчиллем – помалкивает? Они что, в других местах обитают? Или там своя нерукопожатность?
Далее. Одна из задач Прилепина была, не сомневаюсь, вполне литературной – вызвать рефлексию у мнимых авторов письма. Для чего уже и не нужна особо статистика и цифирь – достаточно посмотреть вокруг, на здания университетов и корпуса заводов, погуглить даты основания, возведения и результаты деятельности за первые лет двадцать – тридцать… А потом оценить нынешнее их состояние. Назвав новых авторов и выгодоприобретателей.
Именно поэтому упомянутый Альфред Кох, своеобразный основатель «новой сталинианы», далёкий в ряде своих историко-экономических опусов от фирменного либерального хунвейбинства, узнал себя в прилепинском послании. И тут уже – ого-го – речь шла не о какой-то абстрактной идеологии, а самой что ни на есть материальной заинтересованности. Не об истории, но о юриспруденции, которая тоже в определённых обстоятельствах – наука точная. С тех самых пор Альфред Рейнгольдович – активный деятель движения «антиприлепин».
Отец Эдуард: старый рабочий, юный поэт и партийный бестиарий
Лимонов в книге о Прилепине, безусловно, повод для отдельного высказывания. Захар писал мне: «Лимонова, как и БГ, у меня можно найти где угодно, потому что я ими пропитан. Зачастую я даже не шёл вслед, а, напротив, отталкивался».
Хотя поначалу я хотел вставить Эдуарда Вениаминовича в раздел к «отцам» – тем паче что сам Прилепин обозначил уровни литературного, и не только, родства самим названием эссе «Отец Эдуард и деда Саша на фоне космоса».
«Деда Саша» – Александр Проханов, у которого с Лимоновым разница в годах небольшая, но для Прилепина – они люди разных генераций и типов: Проханов органично вписывается в галерею «дедушек» из «Саньки» и «Греха». А «дедушка» у Прилепина – всегда воин великой войны и народный мудрец. Старичок, учащий о погибели Руси партийцев, скрывшихся от репрессий в глухой деревне, проповедующий о русских людях единого корня, представители всех поколений которого могут поместиться в одной избе, – по интонации и эсхатологии очень близок Александру Андреевичу. Проханов уместен и естественен в деревенской избе, пожалуй, даже больше, чем в телевизионном ток-шоу или в кабине сверхсовременного бомбардировщика.
Лимонов дожил до погоняла «Дед» в кругу соратников и учеников и, не без кокетства, назвал так крайний свой роман. Сочетание «отец Эдуард» у Прилепина, конечно, не от священнического статуса портретируемого, а от родства и вертикальной, снизу вверх, дистанции. Хотя Лимонов чуть ли не единственный удостоился едкой рецензии в литературном дневнике Захара «Книгочёт», но ведь и впрямь ругаемая там книжка «Лимонов против Путина» – явно не лучший из его памфлетов. Так повзрослевший и заматеревший сын может и попенять родителю, зная, что по семейному своду понятий «право имеет».
