глуховато и словно бы успокоенно, как отхлынувший от берега прибой. Затем ударила новая волна. Навстречу этой волне к краю сцены стремительно, как тряпичный петрушка к ширме, подскочил мужчина средних лет, в кожаной «капитанке» на локтях истертой до подкладки, грязно-коричневой, точно изжеванной. Он разъяснял тоном, в котором слышались и увещевание и угроза, что вряд ли есть необходимость добавлять кандидатуры («разбавлять список пожиже», — сострил он под собственный одинокий смешок), так как список продуман всесторонне.
Начальник первой стройконторы Зуб сердитым голосом потребовал дописать на доске фамилию известного на стройке каменщика. Взметнулось еще несколько рук. Среди них, у окна, — рука в гипсе. Ее тянул вверх, подперев у локтя здоровой рукой, пожилой рабочий в распахнутом ватнике, под которым алел орден военных лет. Когда кто-то крикнул: «Подвести черту!» — рабочий рванулся к президиуму, подняв над головой, чтоб случайно не повредить загипсованную руку.
— Тихон, брось мудровать! — кричал он с яростью. — Брось мудровать, говорю.
Тихон Инякин то присаживался, то привставал со стула, показывая на что-то Чумакову, кивая бухгалтеру у доски. Вот он сделал кистью руки вращательное движение. Подобным движением Тихон — он кочегарил в молодости — открывал вентиль парового котла, когда давление поднималось выше красной черты.
К обсуждению кандидатур рабочие приступили лишь тогда, когда доска была исписана до самого низу.
Но тут-то и началось самое неожиданное.
Мотористка из растворного узла, в сером от цементной пыли платке на плечах, заявила, что она ложится в больницу на несколько месяцев. Вслед за ней на болезнь или семейные невзгоды пожаловались еще двое. Об одном кандидате Чумаков сообщил, что тот нынче утром уволился — завербовался на Братскую ГЭС.
Количество пустых полосок на доске от размазанного ладонями мела и в самом деле все увеличивалось. Когда оставшиеся фамилии пронумеровали, оказалось, что их снова пятнадцать. Будто никого и не добавляли.
Из зала донеслось насмешливое — Точнехонько! Железный список.
«Железный список»! — ошеломленно повторила про себя Нюра, глядя на доску. — Нужно пятнадцать членов — и на доске пятнадцать фамилий. Ни одним человеком больше. Ни одним! А называется — выборы…»
В памяти всплыла фраза Тихона Инякина, брошенная им Чумакову: «Обсуждение проведем на железной основе». Так вот что он имел в виду!
Нюру как огнем опалило. Вспомнилось невольно, как она и еще четверо девочек везли в детдом из совхоза мешки с мукой.
Билеты у девочек были, но проводник дальнего поезда в вагон их не пустил: ихние места-де заняты.
Поезд тронулся, и девочки вскочили на ступеньки, поставив перед собой мешки. В вагон, похоже, недавно заливали воду, на стекла тамбура, подножки, поручни густо налипла пыль; поручни как будто покрылись плесенью.
Девочки кричали, стучали кулаками в железную дверь, серую от пыли.
Одна из детдомовок, постарше, боялась, как бы кто не сорвался с подножки. Правой рукой она уцепилась за поручень, а другой поддерживала то Нюру, то остальных…
На повороте вагон тряхнуло, и девушка не удержалась. Даже вскрика ее за скрежетом колес не услыхали…
Нюра вдруг закричала; голосом, который заставил всех приутихнуть:
— Так и будем, по Тихоновой милости, на приступках трястись?!
Тихон Инякин пожал плечами: о чем она? На всякий случай замахал на Нюру рукой: «Тебе слова не дали!»
Нюра смотрела на широкую и красную, как проржавелая совковая лопата, физиономию Тихона; а видела другую: прокопченную, остренькую, как у хорька, на глаза надвинута черная фуражка проводника. Сколько она, Нюра, будет жить, а глаз этих студенистых не забудет.
— Ты наши места запродал?! Продажная душа!
Нюру дергали за руку, окликали: Но она словно бы обеспамятела: — А мы — хоть под колеса?! Тебе все одно!..
Медленно опустившись на скамью, она прижала к глазам повлажневшие ладони.
Когда через несколько минут Нюра отняла руки от лица, на ее исхлестанном ярым высотным ветром широкоскулом лице не осталось и следа недавнего отчаяния. Зря горячилась! Тут не одну ее обидели, горячкой не проймешь.
Утерев лицо платком, Нюра попросила соседей дать ей карандаш и листочек и написала Игорю Ивановичу записку: «Тихон Инякин сверстал список кандидатов, как бракодел стенку? Посередине заполнил строительным мусором, недоумками — для скрытого маневра…»
Игорь Иванович передал записку Нюры Ермакову, сидевшему неподалеку. Ермаков прочел и… возвел очи горе. Игорь тут же поднялся на трибуну. У него был с собой заранее начертаный план речи.
Скользнув взглядом по рядам, остановился на скучающем лице старика Силантия. Лицо его выражало одну-единственную мысль. Кто ни поднимись на профсоюзную трибуну, ничего нового не скажет. Знаю. Годами так было.
Глубоко задетый этим взглядом, Игорь Иванович резким движением сунул свои записи в карман — ну как старик, теперь станешь меня слушать? — и, обращаясь к президиуму сказал лишь, что просит расширить список для тайного голосования. Рабочие не на словах, а на деле должны осуществить свое священное право выбора лучших из лучших. Со своей стороны он выдвигает кандидатом в постройком подсобницу каменщика Нюру Староверову.
Откуда-то от стены взбешенно прозвучал знакомый, с хрипотцой, голос:
— Ты бы заодно и Тоньку предложил! Всех до кучи!
И еще о чем-то крикнули испуганным голосом, но что именно — Игорь Иванович не расслышал: зал грохнул аплодисментами, каких давно не слышал клуб строителей. Ладони каменщиков издавали при хлопке резкий звук, похожий на щелканье кнута.
В наступившей тишине, в которой слышался лишь отчаянный скрип Чумаковского стула, приставленного к стене, — в грозной, насыщенной ожиданием тишине внезапно прозвучал хриплый бас Силантия. В последнее время старик начал глохнуть, и, как все тугоухие, он разговаривал криком. Силантий прокричал, обращаясь к соседу, сидевшему подле него:
— Лжа профсоюзная никак, Степаныч, получит под ж… коленом?
Зал взорвался хохотом.
За столом президиума никто не смеялся так подчеркнуто самозабвенно, как Тихон Инякин. Он сотрясался всем своим крупным телом, едва не колотился о стол. Но вот из зала донеслось радостное:
— Непотопляемый! Привет ракам…
Рот Тихона был еще разодран смехом, но выпуклые, красные глаза его остановились, губы зашевелились.
Игорь Иванович взглянул на сразу обмякшего Тихона, и в сердце шевельнулось что-то вроде недоумения… и жалости.
Инякин остановил свой испуганный взгляд на Ермакове. Привык к тому, что тот выручит его так же, как он, Тихон не раз выручал управляющего. «Забросит сызнова на стенку «острую кошку», которая помогет вскарабкаться….». Скажет Ермаков, по своему обыкновению что-нибудь вроде «Инякин четверть века в нашем тресте. Становой хребет стройки».
Но Ермаков молчал, сделал какую-то запись на листочке, лежавшем на столе. И Тихона обожгла мысль; Если Ермак не подымет за него руки, а его рука много рук за собой тянет, тогда прощай все. И манна премиальная. И «навар» Чумаковский. Посадят, как когда-то Шурку, голым задом на неструганые доски. Этак рубликов на шестьсот, точно Нюрку без рода и племени.
Тихон Инякин уже не только умственным взором, а казалось, и пальцами,
