беспокойно ощупывавшими спинку стула, вроде бы сам искал эту острую кошку….
Если б речь! И такую… как огонь, от которого не уйдешь… Как песня.
Но песни не было. Язык Инякина точно одеревенел, разбух. Хоть шерхебелем по нему пройдись, чтоб обузить его, дать ему простору…
Тихон слыхал от своего начитанного братца Зотушки не совсем понятную ему старую истину. «Можно петь о потерянной любви, но нельзя петь о потерянных деньгах». Кто сказал и к чему, не ведал. Но чутьем ловца душ человеческих, инстинктом проповедника-фарисея, которого он таил в себе, Инякин понял все. И он обратился мыслями к иному.
Чихать хотел он на Чумакова! Да! Ниже плотника не разжалуют. Не в этом суть дела… А вот если Нюрка почует, что Ермаков держит ее руку — с ней не совладать. Разохотится речи произносить, которые в голову ударяют. Что ж тогда будет? Завтра она скажет — и управляющего выбирать?! Как в энтой Югославии. Эдак дай всем волю-волюшку… В государственном масштабе.
Быстро, твердым шагом проходя к авансцене, Тихон Инякин ощущал себя почти спасителем государства.
Он ткнул еще на ходу пальцем по направлению к Силантию, который сидел, оттопырив ладонью ухо, и начал на высокой ноте свою речь, о которой на стройке и по сей день говорят и которую Игорь Иванович, наверное, не забудет до конца своей жизни.
— О чем ты шумел, старый?! Мы с тобой как начинали, вспомни! На своем горбу кирпичи таскали. Не я ль тебя отвозил в больницу, когда ты, земля родная, килу схватил? Мы с тобой клали корпуса на болоте — нам что давали? Пшенку наполовину с мусором… А масла — ни ни… Маргаринчиком мазали. А когда клали у вокзала? Сахаринчик. Белый хлеб по воскресеньям — Инякин точно перечислил все, что давали, — каждая стройка запечатлелась ему лишь тем, что там давали, сколько платили, каков был харч.
— Ты, Силан, с первой женой всю жизню промучился где? В палатах на сто двадцать душ. За занавесочкой детишек нянчил, растил. На плиту, бывало, котелков наставят — череду не дождешься. Жене твоей и пятидесяти не было, когда она померла, царство ей небесное? Скольким детишкам твоим я гроба сколачивал. — Инякин словно бы утер ладонью слезы.
И уж совсем иным тоном:
— А Нюрка Староверова?!. Она так начинает, как ты?! Как Чумаков, который беспризорником в котлах спал. Как я, который с голодухи в кулак свистел. Мы век прожили, слаще краденой в чужом огороде морковки ничего не видели. Мы начинали — слезьми обливались.
А Нюрка шумливая?! Спит в холе-неге, паровое отопление. Вот какая лошадь заместо нее кирпичи носит — Он еще долго сравнивал, что было на стройке раньше и как теперь.
— Нынче Нюрка позволяет себе даже Сергею Сергеечу, который ее в люди вывел, такое говорить…Распавлинилась пава!
Игорь Иванович видел, здесь, на профсоюзном собрании, ожила та хитрая, настоянная на полуправде демагогия «шибко партийного» иезуита, которой он хлебнул некогда вдосталь…
Рабочих не проведешь цитатной окрошкой или философским тяжкомыслием. Они отмахнутся от всего этого и потребуют ясности. Здесь же все было яснее ясного. Близкая каменщикам по лексике и духу («свой говорит, такой же рабочий»), излившаяся как бы из самого сердца, речь Тихона казалась самой правдой. Правдой дышало каждое слово, каждая пауза.
В самом деле, кто мог сомневаться в том, что раньше жили хуже, теперь лучше! Что ныне куда — бОльшие, чем, к примеру, в 1913 году, урожаи, больше возводят электростанций, строят домов! Как клин вышибают клином, так Тихон Инякин пытался вышибить чистой, червонного золота правдой другую, опасную для него правду — о «непотопляемых».
Игорь Иванович с ненавистью взглянул на Тихона, стоявшего в профиль к нему. Профиль напоминал негатив: волосы белые, лицо темное.
«Все наоборот! — Игорь Иванович почувствовал холодок между лопатками.
— Лицо, волосы. Жизненная устремленность… Вот тебе и малограмотный плотник! Куда до него университетским витиям! Оборотень».
— Раньше-то было, — продолжал Тихон со страстью приговоренного, то криком, то полушепотом, — а теперь какие времена наступают. На всех перекрестках Москвы можно прочитать предвиденье Никиты Сергеевича Хрущева: «Все дороги ведут к коммунизму!»
Нюра, неожиданно для самой себя, выкричала вдруг и свою боль и боль своего Шуры, о чем узнала вовсе не от него, а от Тони.
— А дороги туда с фонарями?!
Игорь Иванович насторожился: ну, вот… начнется инякинская демагогия. Де, над кем и над чем позволяет иронизировать политически темная Нюра…
Но ничего этого не произошло.
По тому, как дружно, облегченно строители засмеялись, как заговорили разом, перебивая друг друга, крича что-то Инякину, махая в его сторону рукой, чувствовалось, что у каждого с души точно камень свалился. К Нюре тянулись сразу с обеих сторон — и Александр, и Тоня; она отбивалась от них, смеясь чему-то. Платок с ее головы сбился на плечи.
Результаты выборов объявляли на другое утро. Пожилая женщина, бригадир, простоволосая, в ватнике, монотонно зачитывала протокол счетной комиссии. Назвав цифру поданных за Инякина голосов, она сорвалась с официального тона и воскликнула хоть и противу всех правил, но от всей души:
— Не выханжил он прощения!
Через час к Игорю Ивановичу вбежал Ермаков. Лицо в поту, глаза округлены гневом. — Бросай свое талды-балды! — закричал он, держась за ручку двери. — Быстрее на корпус! Бунт!
— Какой бунт? — Игорь Иванович привстал сб стула.
— Бабий!
— Что?! Кто звонил?
— Чумаков. Удрал, говорит, чуть ли не в исподнем!
Спустя минуту Ермаков и Игорь Иванович мчались в вездеходе, который рванулся с места, взвыв сиреной, как пожарная машина.
На полдороге нагнали Александра Староверова, который своей неторопливой походочкой шел по накатанной до блеска колее, сильно сутулясь, точно он работал над кирпичной кладкой, и размахивая руками, сжатыми в кулаки.
Ермаков остановил вездеход и закричал что есть силы, приоткрыв дверцу:
— Твоя жена с Чумакова штаны сдирает, а ты здесь прохлаждаешься?! В машину!.
«Что такое?» — молча, одним лишь движением выгоревших на солнце бровей, спросил Александр, присаживаясь возле Игоря Ивановича.
— Выпустили вожжи из рук! Слабину допустили! — ругался Ермаков. — Дай Тоньке волю — она не только на Чумакова руку поднимет…
— Дайте Тоне хозяйские права — ей и в голову не придет замахиваться, — вырвалось у Александра почти с яростью. — Она вытурит Чумакова со стройки законным путем.
Ермаков обернулся к Александру всем корпусом, прижав к дверце шофера. Машина вильнула и забуксовала в сугробе.
— Видали! Каков пастух, таково и стадо. А тебя, бригадира, она не вытурит? Или, того почище, Некрасова? Марксизм она не изучала…
— Даже марксизЬм не изучала, — Александр не отвел прищуренных глаз от Ермакова, — а против. Тихона Инякина голосовала лет пять подряд, чего не скажешь о некоторых знатоках марксизма…
— Скоро ты выберешься?! — зарычал Ермаков на шофера.
Машина буксовала натужно, с присвистом, воя. Как на грех, она застряла возле нового дома, заселенного строителями, одного из
