Великий день наконец настал. Как мы и предвидели, в финале мы встретились с командой 4-го драгунского гвардейского полка. С самого начала борьба приобрела остроту, так как с противником мы были на равных. Мы носились туда-сюда по гладкому, утоптанному полю, где мазали редко и каждый знал точно, кому пасовать. Довольно быстро мы забили противнику гол, а он нам — два, после чего игра зависла на мертвой точке. Я не оставлял своего защитника и, будучи ездоком ловким, сильно его донимал. Внезапно посреди общей свалки у вражеских ворот я заметил пущенный прямо на меня крученый мяч. Он подкатывался ко мне слева. Я умудрился перекинуть клюшку и, свесившись с седла, слабым ударом направить его вперед. Мяч проскочил в ворота. Два-два! За исключением калеки-форварда, команда наша была и впрямь очень сильной. Нашему капитану Реджинальду Хору, игравшему в полузащите, в Индии не было равных. Наш защитник Барнс, с которым я был на Кубе, незыблемый как скала, сильными ударами наотмашь, почти безошибочно слал мяч именно туда, где его поджидали Савори и я, расчищающий ему дорогу. Целых три года это соревнование было нашей главной заботой, средоточием всех наших усилий и помыслов. И тут мне представился еще один шанс. Мяч опять приблизился к воротам противника. На этот раз он летел, и летел быстро, так что мне легко было, мгновенно выставив ему навстречу клюшку, направить его аккурат между столбиков ворот. Три-два! Противник приналег и, погнав нас по полю, сравнял счет. Три-три!
Я вынужден пояснить, что в индийском поло в то время, дабы избежать ничьих, учитывались добавочные голы. С обеих сторон ворот флажками отмечалось расстояние в половину ширины ворот, и, если мяч не попадал в ворота, а проходил между ними и флажками, засчитывался добавочный гол. Настоящими голами эти добавочные, сколько бы их ни было, не становились, но если голов бывало поровну, тогда дело решали добавочные. К несчастью, в добавочных противник имел перевес. Не успей мы забить еще один гол, это было бы поражением. И тут удача еще раз улыбнулась мне: я чуть-чуть коснулся мяча между конских копыт, и он срикошетил в цель. Так подошел к концу седьмой «чакэ».
К последнему периоду мы имели четыре гола и три добавочных, в то время как у противника было три гола и четыре добавочных. Таким образом, забив еще один гол, они не просто бы сравняли счет, а стали бы победителями турнира! Редко мне приходилось видеть такую напряженную сосредоточенность, какую наблюдал я на лицах игроков обеих команд в эти минуты. Казалось, что речь шла вовсе не об исходе игры, а о жизни и смерти. Коллизии куда серьезнее и то не порождают столько эмоций. Этот последний период остался в моей памяти лишь как бешеная скачка по полю в отчаянных атаках и контратаках. Я только и думал: «Боже, пусть скорее придет ночь или Блюхер!»[32] И они пришли в виде самых сладостных из когда-либо слышанных мною звуков: прозвучал гонг, возвестивший об окончании матча и позволивший нам, измученным, истекающим потом, воскликнуть: «Межполковой турнир 1899 года мы выиграли!» Последовали бурные и продолжительные изъявления восторга, глубокое чувство внутреннего удовлетворения, ночное застолье в честь победы, на котором не обошлось без винопития. Не стоит упрекать за эту радость и этот азарт молодых людей, съехавшихся из многих полков. Мало кому из тех веселых здоровяков суждено было дожить до преклонных лет. Что же касается нашей команды, то больше мы не играли. Год спустя Альберт Савори погиб в Трансваале, Барнс получил тяжелое ранение в Натале, я же занялся сидячей работой политика, к тому же плечо мое все чаще стало меня подводить. Для нас это было тогда или никогда, впоследствии же ни один кавалерийский полк из Южной Индии не повторил нашего успеха.
Мои полковые товарищи очень тепло меня проводили. За последним нашим совместным ужином они удостоили меня редчайшего из комплиментов — выпили за мое здоровье. Какие же счастливые годы провел я рядом с ними, каких верных друзей приобрел! Для каждого из нас это было великой школой. Дисциплина и товарищество — вот чему научила нас эта школа, и уроки эти, возможно, не менее ценны, чем академические знания, даваемые университетами. Хотя, конечно, неплохо бы их сочетать.
Между тем я упорно продолжал трудиться над своей «Войной на реке», размахиваясь все шире. Из простой хроники Омдурманской кампании мое сочинение, разрастаясь назад, превращалось едва ли не в историю краха и спасения Судана. Я прочел десятки книг, по существу, освоив все, что было опубликовано по данной теме, и теперь материала моего хватало на два толстенных тома. В своем изложении я старался сочетать стили Маколея и Гиббона — маколеевскую россыпь антитез с гиббоновскими раскатистыми фразами и притяжательными конструкциямя, — вставляя порой и что-то свое. Я пришел к пониманию, что в писании, а особенно в повествовательной прозе, важно умение строить не только фразу, но и период, выделяемый абзацем. Причем важно в одинаковой степени. Маколей — великий мастер периода. Как фраза заключает в себе мысль во всей ее полноте, так и период должен охватывать целостный эпизод. И как фразам надлежит следовать друг за другом, складываясь в гармоническое единство, так и периоды должны смыкаться, подобно сцеплениям железнодорожных вагонов. Начал сознавать я также и необходимость деления на главы. Каждая глава должна быть самодостаточной и равноценной другим, близкой им по длине. Случается, что главы вычленяются сами собой, но трудность возникает тогда, когда приходится вплетать чужеродные эпизоды в представляющуюся монолитной тему. В завершение следует внимательно изучить сочинение как целостность и добиться строгой его пропорциональности от начала и до конца. Я уже знал, что ключом к легкости повествования является хронология, и успел понять: коли «правильно хочешь писать — старайся правильно мыслить»[33]. Я остерегался впасть в ошибку многих пишущих бедолаг, начинающих, так сказать, «от Адама»: «За четыре тысячи лет до Всемирного потопа…», и постоянно держал в памяти одно из любимых моих французских изречений: «L’art d’être ennyeux, c’est de tout dire»[34]. Мне и сейчас грех об этом забывать.
Писать книгу было огромным удовольствием. С книгой живешь. Она делается твоим товарищем, она окружает тебя неосязаемым, прозрачным коконом твоих мыслей и интересов. В каком-то смысле ты чувствуешь себя золотой рыбкой в стеклянном сосуде, особенном тем, что рыбка сама его для себя создала. И этот сосуд везде был со мной. В дороге он не расплескивался, и с ним я ни одной минуты не скучал. То надо было протирать стекло, то добавлять или убавлять содержимое, то укреплять стенки. В жизни я часто подмечал сходство между вещами совершенно разнородными. Сочинительство можно сравнить со строительством дома, или планированием военной операции, или писанием картины. Техника другая, фактура другая, но принцип тот же. Нужно подготовить основу, затем собрать материал, и заключение своей тяжестью не должно раздавить зачин. А напоследок можно заняться и украшательством. Законченность же работе придает ее соответствие замыслу. В сражениях, однако, есть то отличие, что в ход их постоянно вмешивается противник: он вечно срывает все планы, поэтому лучшими генералами становятся те, кто умеет достигать задуманного, действуя по ситуации.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
