Пауль не был удивлен услышанным. Донос со стороны прихожанина? В этом не было ничего удивительного. Раскольникам в общине всегда доставляло удовольствие, когда пастор оказывался в затруднительном положении. Если им нравилось видеть его смущение, даже когда он опаздывал на собрание, то что уж говорить о проблемах с Гестапо.
— А разве Фюрер когда-либо называл себя богом? — смело вмешалась в разговор Ева.
Шнитцлер проигнорировал ее вопрос.
— Я жду, господин пастор.
— Я не понимаю, каким образом…
— Вы это говорили или не говорили? Отвечайте прямо на поставленный вопрос. Напоминаю, что вы присягнули на верность Фюреру.
— Я ответил бы вам даже и без присяги. Да, говорил. А если бы и не говорил, то обязательно сказал бы и повторил бы еще раз, если бы Фюрер когда-либо начал претендовать на роль Бога, — вызывающе сказал Пауль, наслаждаясь собственной смелостью.
Шнитцлер, кивнув, сделал пометку в блокноте.
— Понятно, — беспристрастно бросил он. — Значит, не такая уж и идеальная немецкая семья. — Гестаповец посмотрел на Германа. — Совсем не идеальная. — О чем-то пошушукавшись со Шредером, Шнитцлер опять повернулся к семейству. — Мы ожидаем сотрудничества, — сказал он.
Фольки и Кайзеры молча ожидали продолжения, не понимая, о чем идет речь.
— Сотрудничество — это фундамент национал-социализма, — продолжил агент. — Общество, в котором все помогают друг другу. Я прав?
Все четверо посетителей кивнули головами. Шнитцлер пристально обвел их глазами.
— Хорошо, — он остановился напротив Вольфа. — Государство не будет предъявлять вам обвинения в мошенничестве. Не хватало еще, чтобы мы арестовывали удостоенных наград ветеранов.
Вольф перевел дух. Тем временем, Шнитцлер повернулся к Паулю.
— А вот вами я разочарован, — холодно сказал он. — Вам государство платит за то, чтобы вы направляли людей на истинный путь, а не подрывали их веру. Вы понимаете, что я имею в виду?
У Пауля по спине пробежал холодок.
— Очень хорошо понимаю, — от его смелости не осталось и следа.
Шнитцлер посмотрел на Герду. На его прежде непроницаемом лице появилась тень улыбки.
— Вы, фрау Фольк, хорошо известны именно своим сотрудничеством. Пожалуйста, займитесь воспитанием своего мужа. — Сложив руки на груди, гестаповец сел на угол стола. — Кстати, у вас красивое платье. Хотите еще кофе?
Герда улыбнулась, однако Ева в ожидании своей очереди сидела, как каменная, крепко прижимая к себе Германа. Посмотрев на нее, Шнитцлер постучал по полу носком черного ботинка.
— Буду говорить с вами прямо, фрау Кайзер. Доктор Шредер ранее сообщил мне, что для ребенка будет лучше, если он останется в этой больнице.
Ева уже открыла рот, чтобы возразить, но Шнитцлер резко оборвал ее.
— Помолчите. Ваш ребенок — часть нашего общества. То, что является благом для вашего сына, — благо для государства, и наоборот. Вам все понятно? — Ева не ответила. — Послушайте. Мы находимся в состоянии войны, и вы должны понимать, что это от всех нас требует жертв. Мы не можем допустить, чтобы больной, беспомощный ребенок истощал силы молодой женщины, которая еще может родить здоровых детей. У нас достаточно профессионалов, которые знают, как правильно обращаться с подобными пациентами.
Ева хотела быть сильной, но по ее щекам побежали слезы.
— Если Герман настолько болен, то кому, как не мне, ухаживать за ним? Господин Шнитцлер, прошу вас. Я же — его мать.
— Вы, в первую очередь, — мать нации. Вы — женщина Германии, тело которой принадлежит народу. Родина не может допустить, чтобы вы тратили свои силы, оплакивая эту… ошибку.
Потрясенная Ева встала.
— Ошибку? Вы называете моего Германа ошибкой?
Шредер, приказав Еве сесть, подождал, пока она нехотя подчинится.
— Согласно нашим инструкциям, фрау Фольк, мы не можем выписать ребенка в таком состоянии. Он останется здесь до тех пор, пока мы сможем обеспечивать надлежащий уход за ним. Если наша больница окажется не в состоянии сделать это, то мы будем вынуждены перевести вашего сына в другое место. Впрочем, теперь вы сможете навещать его два раза в неделю: по средам и воскресеньям.
— Перевести в другое место? — Ева посмотрела на мужа. — Вольф, ты собираешься что-нибудь предпринимать?
Он покачал головой.
— Так будет лучше.
— Папа…
— Инструкции есть инструкции… — ответил Пауль, потупившись в пол.
Ева почувствовала себя совершенно одинокой. Она крепко прижала к себе Германа. Страх быстро уступил место гневу. Ева прищурилась на свою мать.
— Может, ты переспишь с кем-нибудь?
Герда, вскочив со стула, грохнула своей тарелкой о стол.
— Ты… Наглая, неблагодарная… — Недоговорив, она влепила дочери пощечину и выскочила из кабинета.
В комнате воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь прерывистыми всхлипываниями Евы. Она посмотрел сквозь пелену слез на своего беспомощного малыша, плотно завернутого в казенное одеяло. Еве показалось, что он улыбается ей.
— О, Герман, прости меня… — прошептала она, отчаянно прижимая к себе сына.
Глава 23
«Мы с радостью признаём, что движение национал-социализма совершило удивительные дела для Рейха Германии… Епископы обещают оказывать содействие и дают свое благословение, они также будут увещевать верных последовать их примеру».
Карп Иннитцер, римско-католический архиепископ Венский
Дата: 27 сентября 1940
Кому: старшему сержанту Андреасу Бауэру
6-я дивизия, 6-я армия, Вермахт
Гланвиль, Франция
Герман умер. Лучше не приезжай. С Евой лучше не встречаться.
Понтер Ландес, Вайнхаузен, РейнландАндреас стоял возле церкви Святого Иоанна в маленькой нормандской деревушке Ле-Мон, сжимая дрожащей рукой телеграмму.
— Сержант Бауэр, постройте людей в шеренги.
— Есть, господин лейтенант.
Аккуратно сложив телеграмму, Андреас положил ее в маленький томик Нового Завета, когда-то присланный ему преподобным Фольком, и без особого энтузиазма приказал своим подчиненным упорядочить шумную общину французских католиков. Она только что была выведена из храма отрядом из трех представителей полиции порядка под командованием рябого капрала, от которого разило перегаром.
Наконец, гражданских распределили по шеренгам, и толпа утихла.
— Люди построены, господин лейтенант. Четыре ряда по четырнадцать человек в каждом, — отрапортовал Андреас, по-прежнему думая о Еве.
— Хорошо. — Лейтенант фон Шауэр сделал глубокий вдох. Ему было около двадцати четырех лет, и, судя по его акценту, он был из Берлина или окрестностей столицы. — Похоже, на примере этих людей полиция хочет преподать всем урок.
Андреас посмотрел на группу дрожащих гражданских. Большинство из них было в преклонном возрасте. Худой священник стоял на коленях.
— Они не похожи на партизан.
— Бауэр, ты очень догадлив, — саркастически ухмыльнулся лейтенант. — Конечно же, они — не партизаны. Полиция взялась за них потому, что они отказались петь перед мессой гимн Германии. Вон та монашка в знак протеста вышла из церкви. Остальные последовали за ней.
Андреас обвел взглядом лица перепуганных французов. Ему было жаль этих людей. Слухи, ходившие о «подвигах» полиции порядка в Польше, не предвещали для них ничего хорошего. Впрочем, до этого момента Андреас никогда не сталкивался с полицией порядка лично, что объяснялось очень просто: французы, в основном, были сговорчивы как на оккупированной Германией территории, так и в автономной области Виши.
Наблюдая краем глаза за полицейскими, Андреас ожидал дальнейших распоряжений, положив руку на свисающий с его плеча автомат «Шмайсер МР-40». Фон Шауэр сурово обратился к гражданским на безупречном французском.
— Кто зачинщик? Выйти из строя.
Молодая монахиня сделала шаг вперед.
— Я.
— Сестра, вам не нравятся немецкие песни? — спросил фон Шауэр.
— Они, наверное, нравились бы мне, если бы я была немкой, — смело ответила монахиня.
— А выходить с богослужения было обязательно?
— Конечно. Раньше мы никогда не делали в церкви ничего подобного, поэтому я решила, что это, на самом деле, — не месса, а у меня было много дел.
Фон Шауэр подавил улыбку.
— Понятно. А остальные почему вышли?
— Потому что это сделала она, — ответил какой-то старик.
— А если бы она прыгнула в яму со львами, вы тоже последовали бы ее примеру? — спросил фон Шауэр с беспристрастным выражением лица.
Старик, нервно вертя. В руках свою кепку, огляделся по сторонам. Его товарищи кивали головами.
