На фоне всего этого все чаще появлялись тревожные подтверждения врачебных убийств, о которых уже стали говорить открыто. Так, в апреле в городке Абсберг толпа местных жителей, среди которых были и члены партии, воспрепятствовала посадке в автобус СС пациентов местной психиатрической лечебницы, которых явно собирались подвергнуть стерилизации или даже, возможно, — эвтаназии. Вспоминая подобные автобусы в Хадамаре, Ева не раз обсуждала этот вопрос в разговорах с отцом, однако он всякий раз отвечал, что ей следует набраться терпения, и что Фюрер обязательно разберется, если полиция действительно виновна в преступном злоупотреблении властью.
Кроме того, Пауль постоянно подчеркивал, что больница в Хадамаре в связи с этим никогда и нигде не упоминалась, а Еве необходимо выбросить заявление Вольфа из головы. Он доказывал дочери, что Герман, судя по всему, умер по самым естественным причинам. Что же касается случаев «ненормального" обращения с умственно и физически отсталыми, Пауль отметил, что некоторые пасторы «Исповедующей Церкви» нашли возможности защитить подобных пациентов, не поднимая шума. На его взгляд, они поступили разумно, поскольку возмущение общественности могло только нанести еще больше вреда несчастным обитателям больниц.
Тем не менее, воображение Евы снова и снова рисовало ей картину того, как ее Герману делают смертельные инъекции в какой-то холодной, стерильной комнате, когда рядом с ее малышом нет ни одной любящей души.
Со временем, осознав, что гнев просто истощает ее, Ева начала стараться проводить как можно меньше времени наедине со своими мыслями. Она постоянно находилась в компании Линди или своей новой подруги Кэтхен Финк. Впрочем, последняя сражалась с собственным гневом и горечью из-за смерти родителей, погибших во время недавней бомбардировки Кельна.
— Я понимаю тебя, — Кэтхен стянула свои каштановые волосы в хвост. Субботнее утро она провела, работая в саду вместе с Евой, и ее худые щеки еще не успели остыть от июньского солнца. — Но меня, по крайней мере, всегда поддерживал муж.
Ева налила себе и Кэтхен лимонада.
— Но я тоже не одинока. У меня есть ты, Линди, Ганс, мой отец и все остальные. Вайнхаузен — это моя семья.
— Муж — это совсем другое.
— У многих женщин мужья далеко от дома.
— Да, но они все равно знают, что мужья, хоть и далеко, любят их.
Это замечание больно задело Еву. Оно напомнило ей о том, насколько она нелюбима. Вытерев со лба испарину, она сделала глоток лимонада.
— А почему ты вообще вышла замуж за Вольфа? — спросила Кэтхен.
— Я видела в нем то, что хотела увидеть, — раздраженно ответила Ева.
— Но…
— Ладно, Кэтхен, хватит. Я сама знаю, что была дурой.
— Я этого не сказала.
— Ну и что. Зато подумала. И все остальные тоже считают меня дурой.
— Мне тебя просто жаль.
— Ну и зря! — Ева, встав, подошла к окну кухни.
— Как ты думаешь, Вольф получил урок? — осторожно спросила Кэтхен.
— Не знаю. После встречи с Андреасом он еще не был дома. Папа говорит, что Вольф, наверное, испугался. Может и не сильно, но хотя бы немного — это точно.
— Хорошо бы. — Кэтхен помолчала. — А что Андреас?
— Он прислал письмо, в котором спрашивает, все ли со мной в порядке. Я ответила ему, поблагодарив за помощь. И еще я сказала, что уверена, что теперь Вольф образумится. Но это неправда.
— Ты, кажется, говорила, что Вольф запретил тебе переписываться с Андреасом? — спросила Кэтхен, но Ева, все так же стоя лицом к окну, не ответила. — А кстати… Как поживают твои родители?
Ева, вздохнув, повернулась.
— Мама завела себе любовника в Бонне, — она сделала очередной глоток лимонада. — Папа знает об этом, но ему сейчас не до того. У него проблемы с епископом из-за протеста против ареста нескольких пасторов.
— Твоему отцу следует быть осторожнее. Он должен подчиниться правительству независимо от того, хорошее оно или нет. Его друзья сами виноваты, что имеют неприятности.
Ева уловила в голосе Кэтхен сердитые нотки.
— Да, ты права, — сказала она. — Но давай не будем об этом. Папа верен Фюреру, и он, в отличие от меня, — не дурак. Недавно он во время проповеди похвалил Гитлера за то, что он запретил какую-то антихристианскую брошюру, выпущенную Борманом. При том, что Борман — один из лидеров партии.
— И это правильно.
— А мне все равно. Ненавижу Гитлера.
Кэтхен ощетинилась.
— Ты поосторожнее. Или ты думаешь, что твои высказывания будут списывать на нервный срыв бесконечно?
Ева повернулась к подруге спиной.
— В прошлое воскресенье отец Стефан молился о Фюрере и объяснял, почему англичанам лучше согласиться на мир, — сказала Кэтхен. — Он не может понять, почему Британия объявила войну за вторжение в Польшу именно нам, а не русским, которые сделали то же самое через шестнадцать дней. После богослужения я напомнила ему, что как в Англии, так и в России правят евреи. Ты знала, что Маркс и Ленин — евреи?
Намазывая себе бутерброд с повидлом, Ева равнодушно пожала плечами.
— Если тебе от этого станет легче, то я скажу, что мы казнили около 15000 евреев в Польше, а в Варшаве есть огромное гетто, напоминающее гигантскую тюрьму.
— И правильно. Евреи этого заслуживают.
— А мой Герман тоже заслуживал?
— Твоего Германа никто не убивал, а вот англичане уничтожили множество ни в чем не повинных немцев… Как моих родителей. Или тебе на это наплевать? В газетах сказали, что от налетов британской авиации пострадало более 40000 гражданских в одном только Кельне. И кто знает, сколько погибло в Берлине, Бремене и Гамбурге! И это — только начало.
— Ева! — раздался в прихожей мужской голос.
Ева вышла в гостиную.
— Папа?
— Извини, что помешал вам, — Пауль явно был чем-то сильно встревожен. — Я просто хотел узнать, слышала ли ты новость?
— Нет. Я целое утро провела в саду.
— Вермахт сосредотачивает силы у границ с Россией.
* * *
За неделю до начала операции вторжения в Советский Союз, получившей название «Барбаросса», Андреаса повысили в звании до старшего сержанта. Теперь в его подчинении был пехотный взвод из сорока человек, разбитых на четыре отделения. Он входил в состав 3-го батальона 18-го полка 6-й дивизии 9-й армии, которая являлась частью группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Клюге.
Вернувшись на закате с совещания, организованного в штабе батальона, Андреас с хмурым видом зашел в казарму своего взвода. Увидев его, солдаты вскочили, став по стойке «смирно». Молча постояв у двери, Андреас медленно прошел вдоль шеренги подчиненных, заглядывая каждому из них в лицо. «Еще совсем мальчишки», — подумал он. Взвод Андреаса состоял, в основном, из новобранцев. Лишь несколько солдат участвовали в операциях в Польше или на западном фронте, и еще одна группа из восьми человек вкусила серьезных боев на Балканах.
— Ты готов, Дитер? — спросил Андреас, взглянув на одного из новобранцев.
— Так точно, господин старший сержант! Готов отдать жизнь за родину и Фюрера!
— А остальные готовы?
— Готовы! — хором ответил взвод.
— Хорошо. — Андреас прошел назад вдоль шеренги надеясь, что его подчиненные будут, в первую очередь, храбрыми солдатами Германии, а не фанатичными нацистами. — Все вы прошли школу «Гитлерюгенд», поэтому я знаю, о чем вы думаете, но позвольте кое-что вам прояснить. Да, мы с гордостью сражаемся за родину и Фюрера, но когда мир взрывается у тебя под ногами, ты должен сражаться за товарища рядом с тобой.
В казарму с угрюмым выражением лица вошел капеллан Андреас разрешил ему сказать короткую проповедь и помолиться. После молитвы священник раздал всем желающим Новые Заветы. Многие взяли их, в то время как некоторые проворчали, что их вполне устраивает вера в Фюрера. Поблагодарив капеллана; Андреас позволил ему кратко побеседовать с каждым из солдат. Четырнадцать из сорока заявили о своей личной вере в Иисуса Христа. По их высказываниям Андреас предположил, что они относятся к «Исповедующей Церкви». Особенно пламенно говорил храбрый молодой капрал по имени Хорст Детвайлер, который был родом из небольшой деревни из округа Пфальц, что на Рейне.
— Я не был в особом восторге от «Гитлерюгенд», но я знал, что Господь хочет, чтобы мы избавили мир от большевиков, — прямо заявил Хорст.
Затем слово было дано всем остальным христианам взвода, пока, наконец, шаг вперед не сделал последний из четырнадцати. Он смело объявил, что его мать была еврейкой, однако он еще ребенком обратился к христианской вере своего отца. Андреас заметил, как некоторые солдаты в шеренге переглянулись. «С этим нужно разобраться», — подумал он.
— Значит, Якоб Кек, ты — полуеврей.
— Так точно, господин старший сержант!
