Знания химических формул от нас не требовалось. Мы должны были иметь азотную кислоту и глицерин. Смешивая осторожно то и другое вместе, можно получить нитроглицерин. Но смешивать действительно надо очень осторожно, так как химическая реакция при этом может пойти очень бурно – и тогда неизбежен взрыв, если не принять немедленных мер. Нитроглицерин в чистом виде очень опасен и капризен – он может взорваться от толчка, от перемены температуры и от многих других обстоятельств. Поэтому его надо «связать» – всего лучше с магнезией, можно также с толченым древесным углем или даже с тонким песком.
Но всего лучше с магнезией – тогда получается то, что называется магнезиальным динамитом, то есть то самое вещество, которое было пущено в ход в знаменитых бомбах «Народной воли» Кибальчича (убийство Александра II 1 марта 1881 года) и которое всего чаще употреблялось в снарядах Боевой организации партии социалистов-революционеров.
Если нитроглицерин связать с желатином, получается так называемый гремучий студень – тоже весьма полезная и действенная смесь, стоившая жизни немалому количеству слуг самодержавия.
Но самая деликатная работа была по изготовлению гремучей смеси, нужной для запальной трубки. Здесь больше всего требовалось осторожности, хладнокровия и самообладания. Между прочим, это та самая гремучая смесь, которая в самых минимальных дозах употребляется в хлопушках (в маленьких бумажных капсюлях и в грецких орехах); хлопушки эти в мое время были очень распространены в России, и дети любили бросать их во время народных гуляний (особенно в Вербное воскресенье).
Наибольшее количество несчастных случаев в динамитных мастерских происходило именно от этой гремучей смеси – при разряжении и заряжении бомб, то есть при извлечении или закладке запальных трубок в самый снаряд. Именно от этого, вероятно, погибли Алексей Покотилов в «Северной» гостинице в Петербурге 31 марта 1904 года и Максимилиан Швейцер в гостинице «Бристоль» тоже в Петербурге 26 февраля 1905 года. Запальная же трубка оторвала Марусе Беневской при заряжении бомбы кисть левой руки 15 апреля 1906 года – по счастью, взрыв не передался пятифунтовому снаряду из гремучего студня, который находился в той же комнате, но в другом конце ее, – иначе от Маруси не осталось бы и следа…
В динамитной мастерской я тоже работал несколько недель – без каких-либо несчастных случаев, если не считать того, что мои пальцы были покрыты порезами и ожогами (азотная кислота очень зла!). Разумеется, все наше химическое оборудование было весьма примитивным – всю нашу «химию» и даже «лабораторию» мы после работы прятали в большие чемоданы на тот случай, если бы в комнату пришла хозяйка. При смешивании азотной кислоты с глицерином выделяются вонючие и вредные пары, поэтому операцию эту мы проделывали всегда на каменном полу возле камина, камин служил нам вместо вытяжной трубы.
Самым интересным моментом было испытание. Для этого мы брали с собой приготовленные нами снаряды, запальные трубки и с дорожными мешками за спиной (рюкзаками) отправлялись с нашим профессором (так мы называли нашего химика Черняка) за несколько километров от Женевы в горы – по большей части на гору Салев. И там производили испытания. Все они проходили благополучно. Однажды только едва не произошло несчастье – по милости той самой нетерпеливой девицы, о которой я упоминал выше. У нас было такое правило: каждый из учеников под присмотром профессора приготовлял свою бомбу; затем на месте испытания сам заряжал ее им же приготовленной запальной трубкой – на значительном расстоянии от всех остальных – и сам бросал снаряд.
Девица, о которой идет речь, все это сделала – бросила свой снаряд, но он не разорвался; она немедленно кинулась к нему. Профессор успел схватить ее за юбку – он объяснил ей, что это очень опасно: снаряд может взорваться через несколько мгновений, если в нем есть какие-нибудь дефекты (например, плохо приготовленная гремучая смесь). Прошло несколько минут. С разрешения профессора девица подобрала свой снаряд и снова его бросила, но с таким же результатом: снаряд не хотел разрываться. Выждав некоторое время, профессор приблизился к нему, чтобы его взять, но как раз, когда он находился уже вблизи его, что-то в кустах зашипело – и снаряд взорвался. К счастью, наш профессор был достаточно далеко от него и успел закрыть голову руками, но все же был опален и поцарапан. Он едва не погиб вопреки своим собственным предупреждениям… Я был очень горд тем, что мой снаряд блестяще выдержал испытание: он взорвался как следует, когда я изо всей силы метнул его. Я благополучно прошел школу.
Помню, как-то в воскресенье я сидел у передвижного кресла Михаила Рафаиловича. Мы о чем-то разговаривали. Во время разговора послышался отдаленный взрыв. «Это, вероятно, в каменоломне!» – заметил один из присутствовавших. Но я заметил, что Михаил Рафаилович поморщился и осторожно взглянул на меня. Когда все разошлись, он сказал мне: «Пришлите завтра ко мне профессора! Как он не понимает, что нельзя эти опыты устраивать по воскресеньям – ведь по воскресеньям работ не бывает. Вот подождите – я ему намылю голову!» И действительно намылил.
Еще летом 1904 года, когда я работал в Московском комитете партии, меня произвели в «агенты Центрального комитета». Это было очень ответственное повышение. Теперь на мне лежали уже некоторые общепартийные задачи, касавшиеся не только работы в Москве и Московской губернии. Мне сообщили новый пароль для агентов Центрального комитета. В конце 1904 года у меня в Москве состоялось деловое свидание с Николаем Юрьевичем Татаровым, недавно приехавшим из сибирской ссылки.
Я знал, что он был крупным партийным работником, но что он принадлежит к центру партии, я узнал, когда он, сказав мне партийные пароли, вдруг назвал цифру. В ответ я назвал ему свою цифру. Сумма их должна была составить 101 – это служило признаком того, что оба мы являемся «агентами Центрального комитета». В начале августа 1905 года Татаров приехал из России в Женеву, где мы с ним вскоре и встретились – кажется, у кресла Михаила Рафаиловича. Встретились уже как знакомые. Это был высокого роста, красивый и статный человек с большими и холеными русыми усами. В его внешнем виде было что-то гвардейское: он держал грудь навыкате. Я знал, что за ним стояло большое революционное прошлое, пять лет ссылки в Сибири, кажется, устройство там большой партийной типографии, которая продержалась целый год. Все относились к нему с
