Блаунт на мгновение задумался и вдруг хлопнул себя по ноге.
— Достанем! — воскликнул он. — Тут в письме есть телефон Флориана, а он знает всех костюмеров в Лондоне. Я позвоню ему и велю захватить с собой костюм полисмена.
И он кинулся к телефону.
— Ах, как чудесно, крестный! — Руби готова была заплясать от радости. — Я буду Коломбиной, а вы — Панталоне.
Миллионер выпрямился и замер надменно, как языческий бог.
— Я полагаю, моя милая, — сухо проговорил он, — вам лучше поискать кого-нибудь другого для этой роли.
— Я могу играть Панталоне, если хочешь, — в первый и последний раз вмешался в разговор полковник Адамс, вынув изо рта сигару.
— Вам за это нужно памятник поставить! — воскликнул канадец, с сияющим лицом вернувшийся от телефона. — Ну вот, значит, все устроено. Мистер Крук будет клоуном — он журналист и знает все лежалые шутки. Я могу быть Арлекином — тут нужны только длинные ноги, чтобы прыгать получше. Мой друг Флориан сказал мне сейчас, что достанет полицейскую форму и переоденется по дороге. Представление можно устроить здесь, в холле, а публику мы посадим на ступеньки. Входные двери — великолепный задник. Если их закрыть, у нас получится внутренность английского дома, если открыть — освещенный луною сад. Ей-богу, все устраивается точно по волшебству.
И, выхватив из кармана кусок мела, унесенный из бильярдной, он провел на полу черту, отделив воображаемую сцену.
Как им удалось подготовить в такой короткий срок даже это дурацкое представление — остается загадкой. Но они принялись за дело с тем безрассудным рвением, которое рождается, когда в доме живет юность. А в тот вечер в доме жила юность, хотя не все, вероятно, догадывались, в чьих глазах и в чьих сердцах она горела. Как всегда бывает в таких случаях, замысел становился все более и более фантастичным, несмотря на традиционную добропорядочность обычая, породившего его. Коломбина была очаровательна в своей широкой торчащей юбке, до странности напоминавшей большой абажур из гостиной. Клоун и Панталоне набелили себе лица мукой, добытой у повара, и накрасили щеки румянами, позаимствованными у кого-то из домашних, пожелавшего (как и подобает истинному христианину) остаться неизвестным. Арлекин нарядился в костюм из серебряной бумаги, извлеченной из сигарных ящиков, и его едва удалось остановить, когда он покусился на старинную люстру, вздумав украситься хрустальными подвесками. Он бы наверняка осуществил свой замысел, если бы Руби не откопала для него где-то поддельные драгоценности, однажды украшавшие ее маскарадный наряд королевы. Правду сказать, ее дядюшка до того разошелся, что с ним никакого сладу не было; он вел себя как озорной школьник. Он нахлобучил на отца Брауна бумажную ослиную голову, а тот терпеливо снес это и даже измыслил какой-то способ шевелить ушами. Он чуть не прицепил ослиный хвост к фалдам сэра Леопольда Фишера, но на сей раз его выходка была принята куда менее благосклонно.
— Дядя Джеймс слишком уж развеселился, — сказала Руби Круку, с серьезным видом вешая ему на шею гирлянду сосисок. — С чего это он?
— Он Арлекин, а вы Коломбина, — ответил Крук. — Ну, а я только клоун, повторяю лежалые шутки.
— Я бы предпочла, чтобы вы были Арлекином, — сказала она, и сосиски, раскачиваясь, повисли у него па шее.
Отец Браун успел сорвать аплодисменты искусным превращением подушки в младенца и отлично знал все, что творилось за кулисами; тем не менее он присоединился к зрителям и уселся среди них торжественно и простодушно, словно ребенок, впервые попавший в театр.
Зрителей было немного — родственники, кое-кто из соседей и слуги. Сэр Леопольд занял лучшее место, и его широкая спина почти совсем загородила сцену от маленького священника, сидевшего позади него, но много ли потерял священник, театральным критикам так и не удалось установить. В пантомиме не было ни складу ни ладу, но презирать ее не стоит: все оживляла и пронизывала вдохновенная импровизация клоуна. В обычных условиях Крук был просто умен; в тот вечер он был гениален. Его обуяло безумие, которое мудрее мудрости и является нам в юные годы, когда мы увидим особенное выражение на одном, единственном для нас, лице. Считалось, что он клоун; на самом же деле он был еще и автором (если тут вообще мог быть автор), суфлером, декоратором, рабочим сцены и в довершение всего оркестром. Во время коротких перерывов в этом безумном — представлении он в своих клоунских доспехах кидался к роялю и барабанил отрывки из популярных песенок, неуместные, но очень меткие.
И спектакль, и все события достигли апогея, когда двери на заднем плане вдруг распахнулись и зрителям открылся сад, залитый лунным светом, на фоне которого четко темнел силуэт знаменитого гостя — великого Флориана. Клоун забарабанил хор полицейских из оперетты «Пираты из Пензанса», но звуки рояля потонули в оглушительной овации: великий комик удивительно точно и ничуть не переигрывая изображал полисмена. Арлекин подпрыгнул к нему и ударил его по каске, пианист заиграл «Где ты шляпу раздобыл?», а он только озирался вокруг, с потрясающим мастерством играя изумление. Арлекин подпрыгнул и опять ударил его (а пианист сыграл несколько тактов из песенки «А потом еще разок…»). Затем Арлекин бросился ему в объятия и под грохот аплодисментов повалил его на пол. Тогда-то французский комик и показал свой знаменитый номер «Мертвец на полу», память о котором и по сей день живет в окрестностях Путни. Невозможно было поверить, что это живой человек. Здоровяк Арлекин раскачивал его, как мешок, из стороны в сторону, подбрасывал, как резиновую дубинку, а Крук барабанил песенки, одна нелепей другой. Когда Арлекин с натугой оторвал от пола комика-констебля, шут за роялем заиграл «Я восстал ото сна, а снилась мне ты»; когда он взвалил его себе на спину, послышалось «С котомкой за плечами»; а когда, наконец, Арлекин опустил свою ношу на пол и раздался вполне убедительный грохот, пианист, обезумев от восторга, заиграл какой-то бойкий мотивчик на такие — как гласит предание — слова: «Письмо я милой написал и бросил по дороге».
Когда вся эта суматоха дошла до апогея, отец Браун совсем перестал видеть сцену, ибо прямо перед ним почтенный магнат из Сити встал во весь рост и принялся ошалело шарить у себя по карманам. Потом он в волнении уселся, все еще роясь в карманах, потом опять встал и вознамерился было перешагнуть через рампу, однако бросил свирепый взгляд на клоуна за роялем и, не говоря ни слова, пулей вылетел из зала.
Священник только несколько минут следил за безумной, но не лишенной лихости пляской любителя Арлекина над гениально бесчувственным телом его врага. Арлекин хорошо, хотя и грубовато, танцевал теперь в распахнутых дверях, потом стал отступать все дальше и дальше в глубь сада, наполненного тишиной и лунным светом. Его одеяние, наскоро склеенное из серебряной бумаги, резало глаза в огнях рампы, но становилось все сказочней и серебристей, когда он удалялся, танцуя в лунном сиянии. Зрители повскакали с мест и бросились на сцену, и тут отец Браун почувствовал, что кто-то тронул его за рукав и шепотом попросил пройти в кабинет полковника.
Он последовал за слугой, волнуясь все сильнее, и тревогу его не разогнала комическая торжественность того, что он увидел в кабинете. Там сидел полковник Адамс, все еще наряженный в костюм Панталоне; рог из китового уса покачивался у него на лбу, но в старых глазах была такая печаль, которая погасила бы любое веселье. Опершись о камин и тяжело дыша, стоял сэр Леопольд Фишер; вид у него был перепуганный и важный.
— Произошла очень неприятная история, отец Браун, — сказал Адамс. — Дело в том, что бриллианты, которые мы все сегодня видели, исчезли у моего друга из заднего кармана. А так как вы…
— А так как я, — продолжал отец Браун, простодушно улыбнувшись, — сидел позади…
— Ничего подобного, — сказал полковник Адамс, в упор глядя на Фишера, из чего можно было заключить, что подобную мысль уже высказывали. — Я только прошу вас, как и всех мужчин, оказать мне помощь.
— То есть вывернуть свои карманы, — закончил отец Браун, и на свет божий появились семь шиллингов шесть пенсов, обратный билет в Лондон, маленькое серебряное распятие, маленький требник и плитка шоколада.
Полковник долго глядел на него, а затем сказал:
— Признаться, содержимое вашей головы интересует меня гораздо больше, чем содержимое ваших карманов. Ведь моя дочь — ваша воспитанница. Так вот, в последнее время она… — Он не договорил.
— В последнее время, — выкрикнул почтенный Фишер, — она открыла двери отцовского дома головорезу-социалисту! Этот молодчик открыто заявляет, что готов украсть все, что угодно, у тех, кто богаче его. И вот пожалуйста!.. Я богатый человек, куда уж богаче!
