— Да понимаешь… Тут твой пассажир учудил. Ну, мы и теряемся в догадках что делать.
— А что случилось?
Рассказчик сильно смутился, но потом, тяжко вздохнув, выпалил.
— Да побили его тут… слегка.
— Так! — тут же подбоченился Алексей.
— И за что? При каких обстоятельствах? — спросил он, но, памятуя предыдущий раз, смекнул, что других вариантов нет, а если и есть, то все они маловероятные.
— Да пристал он тут… — начал второй, — мне бы сразу сообразить, что если с Земли, да ещё из Столицы, то отношение к японцам будет… ещё то!
— Так это его японец отметелил? — смекнул Алексей.
— Не японец, а японка, — Юнко Мидзуно. Ну, ты же знаешь, что форма у их школьниц… вот такая юбочка. — Говоривший, показал ладонью где-то посередине бедра. — Вот этот козёл и перевозбудился. Попытался пристать. Ну, она его в ухо. Пяткой. Не помню, как это у них называется… Маваши?
— Маваши или не маваши… придурок хоть живой?
— Живой, но побитый!
— Юнко уже объяснили, что это за тип на неё «напал»?
— Сама сообразила. И пожелала ему выпасть со станции вниз.
— А сами японцы какого мнения об инциденте? — обеспокоено спросил Алексей.
— Смеются.
— И то хорошо! — расслабился Алексей.
— И где эта скотина репортёрская? — сказал он уже сквозь зубы.
— В медотсеке синяки сводит.
— Ладно! Спасибо. Сейчас возьму этого кретиноида на сопровождение. Больше не повторится.
Оба вестника понимающе улыбнулись, хлопнули Алексея по плечу и удалились.
Гонта он заметил издали. Тот стоял возле медотсека, и жалел себя со скорбной миной ощупывая большие пластыри, покрывшие его харю.
Алексей неспешным шагом приблизился к нему и принялся, в свою очередь, прищурившись, разглядывать лицо побитого репортёра.
— Какой шикарный вид! — с издёвкой, склонив голову на бок, медленно постукивая себя по коленке шлемом заявил Алексей.
— Вам это доставляет удовольствие? Видеть, как цивилизованный человек побит местными дикарями?! — с вызовом заявил Гонт.
— Насчёт цивилизованности и дикости — тут ещё с какой стороны посмотреть! — криво улыбаясь, продолжил Алексей, — да и насчёт множественного числа ты явно перестарался… И не дикари, а дочь самурая. ОНА.
— Если она «дочь самурая», то почему она не в кимоно?! — также с вызовом стал настаивать Гонт.
— Не в кимоно, потому, что не праздник.
— И всё равно, почему она вот так … была…
— А это у них такая форма. Школьная. Или забыл, что в Японии такая форма ещё с конца двадцатого века? Забыл! И я ещё раз повторяю — не равняй своих земных знакомых-проституток и здешний женский контингент!
Алексей сделал паузу, но Гонт промолчал, ожидая продолжения.
— Хорошо, если в следующий раз на русских напорешься. Те хоть просто пошлют по матери. Или в глаз как максимум получишь. А вот с самураями… может быть и жёстче.
Гонт опустил взгляд, признавая, что был не прав.
Алексей тяжко вздохнул и решил замять дело.
— Ладно, уж если прилетели на «Лапуту»… — начал он, но был прерван журналистом.
— Я заметил, что когда эта… — Гонт сглотнул, — японка на меня напала… то все присутствующие русские тут же кинулись разнимать.
— У нас здесь не принято драться между собой. — Мрачно ответил Алексей. — Для них всех такое поведение было весьма диким. Вот и поспешили прекратить.
— Но они стали на сторону японки! Они меня оскорбляли!
— А не надо было лезть к женщинам! Ты их оскорбил, вот и получил помордáм. Я же тебе говорил: У нас здесь очень серьёзно относятся к человеческому достоинству. И не обращают внимания на то, кто какой национальности.
— Какая дичь! И архаизм! — презрительно буркнул Гонт.
— Человеческое достоинство архаизм? — спросил Алексей с угрозой. — Или это у вас такая присказка. Типа если женщина не проститутка, то, следовательно, «несовременно» воспитана? Так понимать?!
— В цивилизованном обществе так не поступают. — Попытался снова возразить Гонт.
Алексей криво ухмыльнулся и решил зайти с другого боку.
— В конце двадцатого и в начале двадцать первого веков, цивилизованность предполагала отсутствие унижения женщин. Их считали равными в правах с мужчинами. И если, например, у янки, некий мэн типа тебя попытался бы грязно пристать к женщине, то эта женщина вполне его могла посадить в тюрьму. За один только факт приставания.
Глаза у Гонта округлились. Он этого не знал.
— Это сейчас, двести лет спустя, женщина в ВАШЕМ «как бы цивилизованном» обществе всё равно, что раба. А у нас она равна в правах.
Гонт надолго погрузился в размышления. Алексей этому постарался не мешать. Только когда он заметил, что журналист таки переварил информацию, вернулся к тому, что хотел сделать чуть ранее.
— Пойдём, свожу тебя как журналиста на обзорную палубу. Там есть что посмотреть и что заснять.
Гонт грустно кивнул и поплёлся за Алексеем.
— Ты хоть эти палубы отснял? — спросил он, проходя по главному коридору. — Смотри, какая красота!
Алексей широким жестом взмахнул рукой, показывая на искусно сделанную мозаику на одной из стен. Там была изображена сценка из одной русской сказки про Жар-птицу. Внизу справа, как орнамент, шла вязь старославянского шрифта со стихами Пушкина.
— Это по-русски написано? — спросил Гонт, остановившись и наводя камеру.
— Да. По-русски старославянским письмом. Блин! Ты бы лучше вот это снимал и глядел, а не до баб наших …!
Последние слова, сказанные чисто по-русски, Гонт, вероятно, не понял, но общий смысл уловил и сильно покраснел. Он, не говоря больше ничего, закончил съёмку стены, сделал общую панораму и, не выключая камер, двинул дальше.
Некоторое время шли молча.
— У меня вопрос. — Недовольным голосом начал Гонт после длительного молчания.
— Спрашивай.
— Когда эту японку от меня отогнали, то позвали почему-то не японцев, а двух русских инженеров.
— А среди разнимающих их что, не было?
— Был. Один. Техник, по значку на форме. А остальные… Два англа, скандинав и женщина из русских же. Но она удерживала японку.
— И что тебя здесь удивило?
— Скандинав был тоже инженером. Но позвали русских.
— Это наш Проект, потому все к нам и обращаются. Русские тут как посредники, а часто и арбитры. Особенно в межнациональных спорах.
— А они у вас часто бывают? Эти межнациональные споры…
— Очень редко. Общество здесь, — на дальних станциях — устоявшееся. Отношения почти что семейные… Кстати, почти пришли.
Они прошли по винтовой лестнице вверх на высоту метров в тридцать от предыдущей и оказались на широкой и круглой палубе. По всему периметру шли поручни чуть ниже линии большого стеклянного купола, состоящего из весьма крупных сегментов и накрывающего всю палубу. К этому времени станция окончательно поднялась выше облаков, и теперь плыла в так называемом «Горизонте Холода». Вид открывался не только во все стороны горизонта, но и на небо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
