Это вспышка ярче тысячи солнц, которую ты даже и не почувствуешь, так как твои рецепторы испарятся быстрее, чем пройдёт по ним сигнал до мозга. Пшик, — и нет тебя!
Хорошая смерть.
Это не та смерть, когда каждый день, каждую минуту, секунду ожидаешь, что придёт нечто за пределами твоего понимания и отберёт у тебя… нет, не жизнь. Это было бы даже хорошо.
Отберёт ДУШУ.
И заставит себе служить.
Многие тогда кинулись в храмы. Религия пережила невероятный ренессанс. Но религиозный ренессанс как начался, так и кончился.
Высшим было сугубо наплевать, кого и где брать — православных или католиков, мусульман или буддистов, верующих или атеистов, в храме или вне его.
Им просто нужно было «мясо».
И они брали. Отбирали у этого «мяса» души, наделяли толикой своей мощи «с барского плеча» и отправляли на убой.
Мало кто тогда не потерял голову от дикого страха и не поддался чувству полной, абсолютной безнадеги. И мало кто из поддавшихся тому ужасу выжил.
Только маленькая кучка, отчаянно смелых и дерзких; дерзких от отчаяния, и смелых от осознания того, что по настоящему нечего больше терять — боролась.
Только из них выжили почти все.
И поднялись.
Мы, реликты той эпохи, Рома! Хранители Памяти. И… Хранители человечности.
Хм! Странное существо, этот человек.
Только на пороге гибели, причём гибели абсолютной, у большинства просыпается то, что и делает нас из животного человеком. Просыпается Человечность. Просыпается понимание, что один ты никто. Что без остальных людей, какими бы они ни были, ты даже меньше, чем никто. А потому надо вышвырнуть из головы все старые обиды, забыть, что кто-то там, где-то там… и просто спасать всех, до кого дотянешься. Невзирая на то, что сам можешь погибнуть.
Быстро забывается идиотизм идеологии конкуренции, идеологии индивидуализма.
Катастрофа сплачивает. Она выбивает в первую очередь всех индивидуалистов и «конкурентных» особей. Ибо одиночки и паразиты дохнут первыми.
Эх! А как, я помню, в Интернете… — был тогда такой аналог нынешний информсети, — все эти ИНДИВИДУИ изгилялись… защищали своё право загрызть ближнего своего. И называли ведь всю эту мерзость как гордо: Правами Человека! Во!
Идиоты…
А в результате, когда дошло до дела, «загрызли» их самих. В первую очередь. Из чувства самосохранения. Поубивали, как бешенных собак.
…Правда, не всех.
А жаль!
Сейчас они снова «на коне». Кто в Домах, правит в виде Праведных, а кто по помойкам убиенных Высших крысятничает — в виде мерков.
И те, и другие — мразь. Гной человечества.
Та самая гниль, что привела тогда, двести лет назад, к Апокалипсису.
…Тогда, двести лет назад…
А сейчас я стоял по пояс в снегу и озирался с диким видом, с комом в горле… и сердце щемило так…
Я вспомнил, каким был дом, какая мебель стояла в нём. Даже старую чёрную отметину на паркете, что я оставил включённым паяльником, когда пытался смастерить что-то своими руками и впервые в жизни.
Вспомнил, как ругала меня мать и как хохотал отец.
Вспомнил весенний свет солнца в окне, пробивающийся сквозь тонкие занавески, и смех на улице той, кого полюбил впервые в своей жизни. Ещё подростком.
Где она? Где её останки? Наверняка от них даже пыли уже не осталось. Осталась только память.
Память о том, как бегали вместе в школу, как дружили, как играли, как смеялись… как любили. И как расшвыряла нас безжалостно жизнь.
Вон там, на том ПУСТОМ месте, был её дом.
А снег ровный чистый, словно саван. Саван на давно умершем и безвозвратно ушедшем.
И всё равно, как призрак давно ушедшего над этими бескрайними снегами вставал образ того города.
Светлый город. Пронизанный светом солнца, наполненный людьми.
Вот здесь — магазин, куда я бегал за хлебом и молоком. Вон там, на углу, большой магазин мебели, возле которого, как сейчас помню, всё время был припаркован старый, ещё советский автомобиль его директора. «Победа». Антиквариат по тем временам. Ну вот любил директор на нём ездить!
А вон там, в двух кварталах, за высокой бетонной стеной стоял наш институт. Институт «типа фармакологии».
Ха! «Фармакологи»! А на самом деле — весьма военная штучка.
Да уж… и тоже ровная, гладкая поверхность снега. Всё занесло… Нет, вон что-то еле-еле из-под снега торчит… а может, просто мёртвое дерево… Останки мёртвого дерева.
Тогда же…
Большие, светлые корпуса советской постройки. Торгаши, завладевшие страной, такого великого никогда не делали. Они только разрушали всё это большое и светлое.
Много чего пало под их «высокоэффективными» ударами.
Наш институт уцелел потому, что относился к…
Но даже, несмотря на это, финансировали нас еле-еле. От чего я не выдержал и подался «на вольные хлеба».
Мой шеф…
Великий учёный, которого ныне кроме меня и ещё нескольких, наверное, никто и не помнит. Он был из немногих, кто не уехал, кто сохранил мозги и совесть. …И не какой-нить тухлый завлаб.
Он кричал нам всем:
«Не будет у вас Будущего, не будет!!! Не будет, если вы сейчас не оторвёте свои ж…ы от кресел и не сделаете для этого Будущего хоть что-нибудь! Не будет, если не скинете с горба этих купипродаев, этих воров. Уже почти поздно, но можно хоть попытаться, чтобы это «почти» не превратилось в «совсем».
И приводил данные. Страшные.
Но апатия рулила почти всеми.
Почти.
К счастью, что не всеми.
Я не поддался.
И я пошёл за ним.
И ещё несколько крупных по тем временам учёных.
Мы нашли людей, которые ещё не совсем скурвились, которые дали деньги. Я сам, тогда уже весьма успешный, тоже вложился, но на мою удачу пришлось заниматься не деньгами, а снова наукой. И я был счастлив.
А потом…
Потом наступили Последние Времена.
И нам оставалось лишь гадать — хватит ли того, что мы уже сделали, чтобы выжить самим и спасти хоть кого-то.
Я положил цветы прямо на снег. На эту огромную бескрайнюю могилу людей и их надежд. Былых несбывшихся надежд.
О светлом будущем, о личном счастье.
Могилу великих прозрений и великой глупости.
Я стоял посреди поля, в снегу. В снегу некогда великой России, и по лицу моему катились слёзы, намертво примерзая к щекам.
Где-то далеко, километрах в двух, чернели остовы умерших деревьев, припорошенных снегом, да остов водонапорной башни, выставившей небу свои изувеченные ржавые, почти рассыпавшиеся в рыжую пыль рёбра. И ничего больше. Не было видно даже следов зверей на снегу. Даже птичий след нигде не нарушал идеально ровную белую поверхность.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
