Он направился к салону красоты. Возле машины Германа Либлинга перед дверями салона он увидел группу женщин под зонтами. Судя по всему, это были местные жительницы, и по виду вовсе не законодательницы мод и не завсегдатаи таких гламурных заведений – самые обычные пятидесятилетние гражданки из плеяды «махнувших на себя рукой». Они о чем-то возбужденно тараторили между собой вполголоса. В центре их токовища стояла полная краснощекая женщина в брюках, ветровке и с большой сумкой через плечо – такой, какую обычно носят почтальоны.
Женщина колебалась – это было видно по ее взволнованному лицу, а товарки ее явно подбадривали. Вид у них был озлобленный, недобрый. Наконец женщина решилась, поднялась по ступенькам и позвонила в дверь салона. Мещерский миновал это сборище, чувствуя на себе женские взгляды. В салон они вошли практически одновременно.
Кира была на своем рабочем месте – за стойкой. Мещерский этому обрадовался, но что-то во внешнем виде девушки его сразу смутило. Только приглядевшись, он понял, что Кира полураздета – клетчатые шортики и майка: так ходят дома, только-только поднявшись с постели, а не на работе, где полно посторонних. Волосы Киры были распущены, на лице было какое-то странное блаженное выражение – удовольствие, бесстыдство, восторг.
На лестнице стояла Кассиопея. Она тоже была полуодета, точнее, почти раздета: коротенькое кимоно из синего шелка было кое-как запахнуто и подпоясано. Опершись о перила, она смотрела вниз на…
Нет, не на Мещерского и не на женщину с сумкой почтальона, а на Марину Андреевну Костоглазову. Мещерский уже видел ее здесь однажды в салоне, правда, он не знал, что она жена прокурора. Он решил, что она клиентка салона, но что-то в ее облике, точнее, в выражении лица заставило его сразу в этом усомниться.
После того как номер в «Тихой гавани» был снят, а дорожная сумка спрятана в шкаф, Марина Андреевна и минуты не оставалась в гостинице. Отдала ключ на ресепшен и ушла в салон, следом за Либлингом.
– Вам что нужно? – неприветливо спросила она Мещерского.
– Я к Кире зашел, – он еще больше смутился под ее сверлящим взглядом.
В это время послышался громкий окрик женщины с почтальонской сумкой: «А я тебе говорю – немедленно домой!»
Возле ресепшен разыгрывалась странная сцена. Женщина с сумкой схватила Киру за плечо, грубо тряхнула:
– Кому говорю – домой, мерзавка!
– Пусти, мама! – Кира дернулась.
– Ты пьяная? Я тебя, дочь, спрашиваю – ты пьяная? – Мать Киры (весь Тихий Городок знал ее как Горелиху с местной почты) тряхнула ее сильнее. – Да что же это такое? Дома не ночевала, вид как у последней шлюхи… Да ты чем тут всю ночь занималась? Тебя в его машине видели. Что же это ты, с ним, да? Да ты знаешь, кто он такой, а? Что про него люди-то говорят?
– А, все ерунда. Е-рун-да! – Кира погрозила пальцем и покачнулась. На ногах своих длинных и стройных она держалась нетвердо.
– Пошли домой! – Мать, рассвирепев, попыталась схватить ее за волосы.
– Пусти меня! – Кира остервенело ударила ее по руке. – Чего ты ко мне пристала, я давно взрослая. Могу и буду делать, что хочу. И с кем хочу. И пошли вы все от меня! И Самолетов пусть убирается, я, может, из-за него вчера чуть не сдохла там… там…
– Что ты несешь? Совсем спятила? – Мать ее оглянулась на Марину Андреевну, словно ища помощи у жены прокурора.
– Вам лучше уйти отсюда, – сухо сказала та.
– И это говорите мне вы?
Марина Андреевна лишь пожала плечами.
– Последний раз говорю, мерзавка, идем домой, подумай, что в городе скажут. – Мать Киры бросила умоляющий взгляд на Мещерского. – Подумай о себе, ведь он же, этот твой… он же форменный живодер!
– Замолчите! – крикнула сверху Кассиопея. – Замолчите и убирайтесь отсюда! Не видите, что ли, она не хочет идти с вами, она останется здесь!
– Иди домой, мама. Я приду. Потом, позже. Может, сегодня, может, завтра. – Кира словно с трудом справлялась с речью.
Мещерский подумал – нет, она не просто пьяная, кажется, тут замешано и еще что-то, кроме алкоголя.
Мать Киры, сгорбившись, поплелась к двери.
– Вы от Фомы? – громко спросила Мещерского Кассиопея. – Он что-то хотел мне передать?
– Я не от Фомы, я просто… я вот к девушке по делу. – Мещерский почувствовал, как же он по-дурацки выглядит в этом косметическом мирке.
Но его тут же прошила неожиданная мысль: нет, это не просто салон. Какие-то они тут все чудные… Одеты, точнее, раздеты, как в борделе. А выражение лиц… где же, у кого он видел такие лица?.. Где? У кого? Да, точно, в той передаче по телевизору. Случайно включил, а там репортаж про секты… Показывали женщин-сектанток, и у них были точно такие же лица, точно такие же глаза – в них нормальному человеку так трудно глядеть: сплошной какой-то мираж потусторонний, эйфория, заторможенная покорность и одновременно дикое неприкрытое соперничество…
Соперничество? Здесь, между ними? По отношению к кому?
– Кира, я… помните меня? Наш с вами разговор – тот, на улице? – Мещерский обращался к Кире, затылком чувствуя на себе взгляды Кассиопеи и Марины Андреевны. – Кира, я вот что хотел уточнить у вас. Вы сказали, Куприянова при вас кому-то звонила по телефону тогда.
– Звонила. Точно, – Кира кивнула. Волосы закрыли ее лицо, она отвела их рукой. Она была похожа на русалку – ту андерсеновскую русалку, которой подводная ведьма дала волшебное одурманивающее зелье. – Она стояла вот тут. И телефон был тут. Я рядом с ней. Я вспомнила. Она сказала: «Надо встретиться». Еще сказала: «Теперь все по-другому. Они оба здесь, думаешь, им не интересно будет узнать то, что знаем ты и я?»
– Кому она это сказала? С кем хотела встретиться? Кира, это очень важно, может, она имя называла? – Мещерский коснулся ее руки, потому что взгляд ее уплывал.
– Имя? Постойте, она называла имя…
– Чье? Кира!
Но она больше не слушала его, не интересовалась ни им, ни его вопросами. Она смотрела вверх, на лестницу.
Мещерский обернулся и увидел Германа Либлинга. Тот стоял за спиной своей сестры. Мещерский ощутил легкое покалывание в затылке. Нет, это был не страх – нечто совсем иной природы. Он почувствовал, как при появлении Германа подобрались, напряглись, как пружины, все они – и Кассиопея, и Кира, и Марина Андреевна.
Герман медленно спустился.
– Мы уже встречались? – спросил он Мещерского.
Мещерский растерялся. Черт! Ведь он сам хотел поговорить с этим типом. И вот, оказывается, без Фомы этот разговор, эта встреча не может, не имеет места быть.
– Мы встречались, – Герман усмехнулся, – да ты не тушуйся, пацан. Помнится, в первый раз с вами обоими там была еще такая симпатичная блондинка. Она что-то больше не заходит к моей сестре.
– Шубин жену сюда теперь ни за что не пустит, – сказала Кассиопея.
Мещерский понял лишь, что Герман имеет в виду не встречу в «Чайке», а тот, самый первый эпизод на площади, когда они все впервые увидели его. Тогда вместе с ними была и жена Шубина Юлия Аркадьевна. Но при чем тут она?
– А что нужно от детки? – Герман подошел к Кире. И положил ладонь сзади на ее шею. Взялся по-хозяйски и вместе с тем очень нежно. Погладил, взъерошил волосы. – Сейчас сгоняем куда-нибудь, купим тебе все, что нужно. На станции супермаркет вроде как открылся, ну там новое и подберем. Иди, одевайся. – Он подтолкнул полуголую Киру к лестнице.
Мещерский понял этот жест так: Герман выпроваживает ее, не желая, чтобы ее расспрашивали.
– А чего же Фома не с тобой? – Герман задал на свой лад точно такой же вопрос, как до этого Шубин.
– А ему что, стоит сюда прийти? – Мещерский решил не сдаваться, точнее, не поддаваться на провокации и подначки.
Он вспомнил слова Фомы о том, что Герман ему «понравился». Нет, сейчас, здесь этот тип не вызывал у него никакого иного чувства, кроме неприязни. Но поводом для нее было вовсе не то, что он слышал про этого человека. Повод был иной: Мещерскому было неприятно и одновременно завидно наблюдать, какими глазами смотрели на Германа женщины.
– Ты ведь ему друг, да? – Герман продолжал «про Фому». – Мы с ним когда-то тоже корешили.
– Он рассказывал. Многое, все. И про изувеченную крысу тоже, – выпалил Мещерский и тут же спохватился: он же хотел сказать «сестру», а брякнул «крысу». Как же это он обмолвился так?
– Все, что напоминает писк крысы, заставляет мое сердце… мое бедное сердце трепетать.
– Что?!
– Роберт Браунинг. – Герман оглянулся на Марину Андреевну. – Так-то, пацан. Сердце… браунинг – нехилое сочетание, а? Пиф-паф… Слушай, ты передай Фоме – я прошу у него прощения.
Мещерский замер: вот, вот оно… неужели? Но разве это может быть вот так просто… через столько лет, через ненависть, смерть и кровь: «Я прошу прощения за…»
– За Ирму? – спросил он.
Герман подошел к нему вплотную. Он был намного выше Мещерского, и тот, наверное, впервые в жизни остро ощутил ущербность и за свой маленький рост, и за свое отнюдь не богатырское сложение перед этим мускулистым эталоном, перед этим воплощением женских грез.
