в первую очередь интересовало разоблачение коррупции среди младшего персонала, и в статье подробно описывалось, как носильщики и мелкие секретари организовали прибыльный бизнес прямо в здании суда. Они говорили всем жалобщикам, что их письма и петиции составлены неправильно и что они должны заплатить кому-то на втором этаже, чтобы подать правильный иск. Упомянутый в статье татарин начал торговаться с секретарями наверху, но когда стало ясно, что он не готов заплатить требуемую сумму, его выволокли из здания. Однако дело на этом не закончилось, потому что татарин написал еще одно письмо. На этот раз он адресовал его председателю окружного суда, обличая вымогательство среди его подчиненных, и приложил оригинальную жалобу. Это письмо запустило сразу несколько судебных процессов: первоначальное дело об изнасиловании и параллельное ему дело против секретарей.
Это еще один пример обращения татарского крестьянина в окружной суд вместо того, чтобы искать неформального разрешения конфликта и возмещения ущерба в своей деревне. Так как изнасилование являлось тяжким преступлением, оно находилось вне юрисдикции сельских судов или исламских судей (в отличие от ситуации на Северном Кавказе)781. Скорее всего, как и крестьянка Сабитова, этот татарин обратился к стороннему судье, когда понял, что община ему не поможет. Более важно, что это дело обнаруживает некоторые недостатки новых судов: принципы «правомерного» государства могли быть подорваны на местном уровне (в данном случае, судебными приставами, которые хотели обогатиться), что увеличивало расходы на обращение в суд и исключало из правовой системы тех, у кого не хватало средств. Конкретно этот татарин оказался настойчив782. Возможно, у кого-то другого не хватило бы ни решимости, ни средств, чтобы написать второе письмо.
В отличие от письменных жалоб или возбуждения гражданского дела, за устное заявление о преступлении сельскому уряднику или уездной полиции не нужно было платить. Таким образом, крестьяне также использовали императорскую судебную систему как инструмент в своей локальной борьбе за власть и ресурсы. В качестве примера можно привести следующий случай.
Однажды ночью в конце июня 1871 года в селе Унгут близ Феодосии на восточном берегу Крымского полуострова была подожжена скирда соломы783. Владелец соломы, двадцатидевятилетний татарин по имени Кара-Камий оглу, заявил сельской администрации и следователю, что подозревает пятидесятилетнего крестьянина Менгли Иссу Суина оглу виновным в преступлении784. Десятью днями ранее этот человек не только угрожал, что солома сгорит в пожаре, но также был замечен убегающим от всполохов огня в ночь преступления. Слушание дела состоялось на выездной сессии Симферопольского окружного суда в Феодосии весной следующего года. Предполагаемый поджигатель признал, что ссорился с пострадавшим, но отрицал, что угрожал пожаром, и в итоге был приговорен к трем месяцам тюремного заключения. Вскоре он подал апелляцию. Одесская судебная палата обнаружила ряд проблем с показаниями, данными на суде в Феодосии. Лишь потерпевший видел, как обвиняемый убегал от горящей соломы, а показания нескольких свидетелей противоречили друг другу785. Палата также изучила отношения между участниками процесса и выяснила, что обвиняемый был сельским старостой и управляющим землей, прилегающей к сараю жертвы. Мужчины неоднократно ссорились из‐за земли. Поскольку управляющий пользовался большим уважением в деревне и защищал интересы помещика, суд пришел к выводу, что никаких личных мотивов и жажды мести ему вменить в вину нельзя786. Палата решила, что доказательств против обвиняемого недостаточно и постановила отменить приговор.
Возможно, управляющий поджег солому по приказу помещика, но как опытный местный служащий он вряд ли пошел бы на такой риск. Поджог был серьезным преступлением, а выгоды для управляющего не было в этом никакой. Он был куда влиятельнее своего молодого оппонента. Так что более вероятно, что пострадавший сам устроил пожар, чтобы оговорить управляющего, и противоречивые показания свидетелей подтверждали это. Другими словами, окружные суды могли быть использованы в качестве инструмента в локальной борьбе за власть и ресурсы. Это уголовное дело, наряду с остальными рассмотренными нами делами, показывает, что татарские деревни отнюдь не были сплоченными общинами. Какие-то крестьяне обличали своих соседей, а другие сотрудничали с ними. Как и в случае с русскими крестьянами, исследованном Бербэнк, татары действовали как отдельные лица или как небольшие группы, но едва ли как сплоченное сословие или этническая группа787.
Дело о предполагаемом поджигателе также подтверждает новое стремление к законности. На первом судебном заседании в Симферопольском окружном суде последним словом подсудимого стала просьба, переданная судьям при помощи переводчика, «судить его по закону»788. Когда его признали виновным, он выполнил условия подачи апелляции и добился пересмотра дела Одесской судебной палатой, которая тщательно проанализировала доказательства и в итоге признала их недостаточно вескими. Презумпция невиновности и необходимость доказательств были важнейшими элементами пореформенных судебных процессов. В определенной степени новые правила защищали население от судебного произвола.
Эти правила также позволили людям решать конфликты внутри своих общин. Споры необязательно касались таких крупных преступлений, как поджог. Татары также могли использовать суды для борьбы со своими сельскими властями. В мае 1879 года крестьянин Валей Галимов из деревни под Казанью заявил помощнику прокурора окружного суда о следующем происшествии789. Когда Галимов отказался внести свой взнос в общественный сбор (налог, который бывшие государственные крестьяне платили империи), сельский староста Мухамет Рахим Фахрутдинов избил его вязовой палкой на глазах всего сельского схода. Многим жителям деревни подобная мера могла показаться оправданной. Галимов, однако, пришел в ярость, после чего направил письмо в прокуратуру с требованием, чтобы старосту подвергли судебному наказанию790.
Его прошение было принято. Прокуратура была частью государственной администрации, которая была заинтересована в поддержании стабильного потока налоговых поступлений. Однако с конца 1860‐х годов в ее составе оказались юристы, которые считали, что налоги нельзя собирать насильственными методами. Так, было решено выдвинуть обвинения против старосты за «оскорбление действием» во время исполнения служебных обязанностей. В конце октября, после завершения первых этапов расследования, Фахрутдинов предстал перед окружным судом791. Именно тот факт, что сила была применена «при исполнении обязанностей службы», сделал дело предметом рассмотрения окружного суда. Если бы обычный крестьянин избил другого, дело рассматривалось бы в волостном суде. В итоге решался вопрос, разрешено ли местным избранным должностным лицам применять насилие для выполнения своей работы — в конкретном случае, для сбора денег в казну. Ответ суда был однозначным — запрещено. Избиение людей является уголовным преступлением. Обвиняемый даже не стал отрицать факт побоев, поэтому суд признал старосту виновным и приговорил его к четырем дням тюремного заключения792. Конечно, возникает вопрос, не оказал ли Галимов себе медвежью услугу. Возможно, ему
