Ему никогда не нравился этот рассказ. Но Пол не понимал, почему он вызывает у него такие сильные эмоции. Скорее всего, думал Пол, его беспокоило, что ожидания не оправдываются. Ему казалось, что его обвели вокруг пальца. Он бережно положил рукопись на книжную полку. Полу хотелось прочитать этот рассказ вслух Нанне, и он решил сделать это в ближайшее время.
Но он никогда этого не сделает. Рукопись пролежит на полке несколько месяцев. Но однажды солнечным весенним днем, когда Пол проснется от переполняющего его счастья, он будет долго размышлять над маминым рассказом.
Потом он вынул бумаги, которые принес от мамы. Он налил себе еще коньяка и быстро прочитал четыре новые главы о красавице Элизабет с каштановыми волосами и глазами цвета морской волны. Забавно, но на сцене появился неженатый и на удивление хорошо сложенный священник. По крайней мере, в этом случае нетрудно догадаться, чем все закончится, подумал Пол. Он с облегчением улыбнулся, наслаждаясь коньяком и стилем повествования. Поставив бокал с коньяком на грудь, он поигрывал мускулами, отчего оставшаяся в бокале золотистая жидкость ходила волнами. В это же время в будуаре Паулетты его мама, одетая в писательский халат, сидела, склонившись над клавиатурой, и спокойно писала продолжение истории об Элизабет и священнике, пребывая в твердой уверенности, что в последнем томе они соединятся.
Но как только Пол допил коньяк и дочитал пятую, и пока последнюю, главу, ему снова захотелось, чтобы мама, кроме своих романов, начала писать что-то другое, что-нибудь менее предсказуемое, так сказать. «Удиви меня, мама! Попробуй себя в других жанрах!» Надо воодушевлять ее и дальше. У него всегда это хорошо получалось.
«Мамин рыцарь», — думал Пол и снова видел себя лежащим у подножия лестницы и ее заплаканное лицо, склонившееся над ним: «Мальчик мой, ты жив?»
«Ты — мамин рыцарь», — всегда говорил дедушка. Пол этого не помнит, он вообще не помнит дедушку. Иногда он может вообразить, что помнит его и бабушку, скончавшуюся всего через несколько месяцев после своего супруга от горя, как всегда говорила мама с ее неутолимой страстью к приукрашиванию действительности, к облагораживанию истории, потому что на самом деле бабушка умерла от заворота кишок.
Пол не помнит как следует бабушку и дедушку, но у него есть туманное воспоминание о крошечной щебечущей женщине, поверх кримпленового платья которой всегда был повязан свежий передник, и о мужчине с седоватыми усами, кончики которых толстыми белыми сосульками свисали по обеим сторонам рта. В сознании Пола бабушка ассоциируется с птичкой, в то время как дедушка — с суровым, но веселым моржом. Но это не настоящие воспоминания, это воспоминания, которые он постепенно придумал, наслушавшись рассказов мамы о бабушке и дедушке и насмотревшись на их фотографии.
Всю жизнь Пол слышал, что он мамин рыцарь. Мама лелеяла эту фразу, ласкала каждое ее слово, сколько он себя помнит. Она гордилась Полом, гордилась тем, что у них такие отношения, и хотела хвастаться своим мальчиком, ведь он этого заслуживал. Одновременно с безграничной материнской любовью и слепым эгоизмом она предъявляла ему требования, возлагала на него ответственность, приписывала роль, которую он должен был играть. Мамин рыцарь. Мамин маленький доблестный рыцарь. Именно так все и началось.
Он скользит по перилам, словно скачет на своем гордом коне на огромной скорости с четвертого этажа до самого низа. Он делает это каждый день, каждый раз, когда они собираются на улицу: в магазин, в парк или на кладбище. «Ты же будешь маминым рыцарем», — это не вопрос, а констатация факта, вопрос, на который существует только один ответ. Она об этом не догадывается, но он немеет от ужаса, находясь в силках маминой гордости и маминых рассказов о милом прозвище, которым его наградил дед. Перила между его ногами узкие и почти острые, они неприятно врезаются в брюки. Скользкие перила из светло-коричневого дерева спускаются спиралью с верхнего этажа до нижнего, но перед каждой лестничной площадкой на них укреплен металлический набалдашник, удерживающий более толстую балясину, отмечающую переход от лестницы к лестничной площадке, после чего перила продолжают свой светло-коричневый бег вниз. Он должен напрячь мышцы и приподняться всем телом, чтобы проскочить эти набалдашники.
Пол ненавидит кататься по перилам, но он — мамин рыцарь, а мамы думают, что рыцари обожают кататься на головокружительной скорости. И он катается каждый день. До тех пор, пока в один прекрасный день не падает с перил между третьим и вторым этажом и не висит, зацепившись ногой за один из набалдашников, вспоров себе бедро. Потом материя брюк рвется, и он летит полтора этажа вниз. И он почти рад.
Его зашили. Рана в паху затянулась.
Уже в травмпункте мама строго-настрого запретила ему кататься на коне. «Пол, я больше не разрешаю тебе кататься по перилам!» Пол тяжело вздыхает от облегчения, но он уже настолько вжился в свою роль, что упрашивает ее позволить ему делать это, как только заживет рана. «Ну пожалуйста, мама!»
Он никогда не забудет те несколько секунд бесконечного страха, пока он ждал маминого ответа, или, вернее, маминого отказа («Нет, об этом не может быть и речи, Пол!»), и он навсегда останется связан ее гордостью, негромкие отголоски которой раздались в последних словах. Мамин рыцарь.
Профессор Эдит Ринкель не относится к преподавателям, которых любят студенты. Еще менее популярной, если такое возможно, она считается в качестве научного руководителя. Студенты, которым она нравится, либо совершенно тупы и не понимают, что она считает их идиотами, либо настолько честолюбивы и способны, что умеют извлекать пользу из ее комментариев. И это в их понимании перевешивает неприятные стороны общения с ней. Все остальные, то есть абсолютное большинство, питают к ней отвращение и работают с ней только потому, что попали в число студентов, которым она назначена научным руководителем.
В этот день к ней пришел представитель абсолютного большинства, крупный, вялый, не сильно одаренный парень, который писал диплом о молодежной речи: «Сленгвич — футуристическо-лингвистический и прагмалингвистический анализ». Он был начисто лишен способности мыслить самостоятельно и не обладал профессиональной интуицией, к тому же злоупотреблял красивыми иностранными словами. Его диплом обещал стать путаным и помпезным пересказом мнений других ученых о феномене молодежной речи.
Они встретились, не скрывая отвращения друг к другу, и только воспитание помогало им не проявлять враждебности открыто. Эдит Ринкель вздохнула и предложила студенту сесть. Кресло для посетителей затрещало, когда молодой человек в него погрузился.
Ринкель (указывая на абзац). Не могли бы вы прочитать это вслух?
Студент (высокомерно). Вот это?
Ринкель. Да.
Студент (читает медленно, с удовольствием смакуя красивые слова, прежде чем произнести их вслух). «Предположительно с уверенностью можно констатировать, что после терминации первичной фазы вербального копирования взрослых осваивающий язык переходит к следующей фазе, при которой ассимилирует вербальные идеалы своих эксклюзивных авторитетов, то есть ровесников».
Ринкель. Именно. Похвально, что в кои-то веки вам удалось без запинки прочитать такое длинное и сложное предложение.
Студент (излучая радость). Спасибо!
Ринкель. А теперь поговорим о содержании этого предложения. Вы пытаетесь сказать, что молодежи гораздо интереснее, как говорят другие молодые люди, а не как говорят их родители, не так ли?
Студент (неуверенно). Э-э-э. Да?
Ринкель. Так как?
Студент (еще неувереннее). Наверное.
Ринкель. А почему бы вам так и не написать?
Студент (подавленно). Это будет звучать так… банально.
Ринкель. А это и есть банально. Пишите хотя бы так, чтобы вам самому было понятно, что вы пытаетесь сказать. Увидимся на следующей неделе в это же время. И пожалуйста, Эрик, не хлопайте дверью.
Студент (с большей уверенностью в голосе, так как уж это он знает наверняка). Эйрик.
Ринкель (подчеркнуто вежливо, почти покорно). Эйрик. Прошу прощения, Эйрик.
Дверь закрылась осторожно, очень осторожно. Бездарные и не очень одаренные студенты — это неизбежное зло для университетских преподавателей, и она должна была бы к этому привыкнуть. Но Эдит Ринкель не понимала, почему чувствует себя такой уставшей.
Вокруг было совершенно тихо, за окнами кабинета легкие снежинки падали и ложились белым покрывалом на холмы. Была середина самого короткого месяца года. Эдит удрученно откинулась на спинку кресла, обитую зеленой шерстью и обрамленную пластиком, и почувствовала себя старой, опустошенной, измотанной. Эдит Ринкель сидела точно так же много раз, ощущая острое давление пластика под лопатками и усталость во всем теле. Деревянные стулья в читальных залах имеют такие же жесткие неудобные спинки. И внезапно на нее нахлынула печаль, оттого что она провела свои молодые годы на жестких библиотечных стульях, просиживая на них по пятьдесят-шестьдесят часов в неделю на протяжении многих лет, в то время как настоящая жизнь бурлила где-то в другом месте за стенами читальных залов.
