В конференц-зал заглянула Глэдис:
– Кэт, твой здесь.
Кэтрин взглянула на Лену и пояснила:
– Глэдис отказывается называть Лиама моей знаменитой второй половиной или моим супругом. Для нее он просто «мой». Они вечно друг над другом подшучивают. Пришли его сюда, Глэдис.
В кабинет вошел Лиам, поцеловал жену, пожал руку Лене и пояснил:
– Решил заглянуть к вам по дороге в аэропорт. Хотел сказать, что нащупал ниточку Зигфрида Шульца. В армейских документах сохранился его адрес в Шармассинге, в Германии.
– Город вы назвали правильно, – подтвердила Лена. – Названия улицы не помню, но на листочках, которые мы прикололи к пеленкам девочек, был указан адрес матери Зигфрида в Шармассинге.
– Дорфштрассе – название улицы. Километров девяносто к северу от аэропорта в Мюнхене.
– Ты полетишь туда?
Лиам кивнул:
– После того, как вернусь из Иерусалима. Не думаю, что встречу там Зигфрида, но если девочки оказались в Германии, обнаружатся какие-то следы.
Лена покачала головой:
– Неудивительно, что Бен бредил вами.
– Только одно уточнение, – сказал Лиам. – Вы выбросили детей через окно на поле пшеницы по дороге из Хшанува в Гросс-Розен, верно?
Лена кивнула:
– И насколько я понимаю, поезд ехал очень медленно, верно?
Лена снова кивнула:
– Очень медленно. Мы как раз выехали с запасного пути и только начали движение.
– Вы не могли бы приблизительно сказать, как далеко вы отъехали от Хшанува? Вы были ближе к Гросс-Розен?
Лена покачала головой:
– Боюсь, что не могу сказать.
– Лена, подумайте хорошенько. Вы проехали половину пути? Меньше?
– Больше, чем полпути. Мы ехали целый день и ночь. Состоялся неприятный разговор с той женщиной, потом Каролина еще долго сидела, глядя перед собой, а после мы перепеленали малышек… Наверное, две трети пути.
– Отлично! Молодец! Увидимся через пару дней.
Лиам вышел, закрыв за собой дверь.
– Как вы думаете, он их отыщет? – заволновалась Лена.
– Он чертовски хороший детектив! Лучшего не найти.
Глава сорок вторая
– Я направилась к своему дому на улицу Костюшко. Когда я была маленькой, большинство магазинов в городке принадлежали евреям. У нас тоже был свой магазин. Когда пришли нацисты, они все отобрали и отдали неевреям. Сейчас, когда я шла по рыночной площади, многие из этих магазинов были заколочены ставнями.
Идя по жилым кварталам, я заметила, что многие дома пустуют. Складывалось впечатление, что Хшанув разграбили. Наверное, так оно и было. Отсюда вывезли и уничтожили шестнадцать тысяч евреев. Больше половины жителей покинули город. Нацисты, которые конфисковали наши дома, как, например, полковник Мюллер, тоже уехали.
Я стояла перед родным домом, гадая, хочу ли заходить внутрь. Еще раньше, когда приносила донесения полковнику, я расстроилась, увидев, как изменился наш дом. Мне не хотелось вспоминать, как Эльза сидела на диване с маминым браслетом на руке. Мне хотелось помнить дом таким, каким он был, когда я жила в нем.
Тем не менее я подошла к двери. И тут меня осенило: в последний раз я стояла здесь, когда просила полковника спасти наших девочек. Как давно это было! Что-то толкало меня просто распахнуть дверь и войти. Если дом пустой, я могу в нем поселиться. Могу опять здесь жить.
Я попыталась открыть дверь, но она оказалась заперта. Я постучала. Никто не открыл. Я обошла дом к запасному входу. Там тоже было заперто. Я поискала открытое окно, но на дворе стояла зима, и все окна были закрыты. Я позаглядывала в окна гостиной и уже собралась уходить, когда входная дверь распахнулась и какой-то мужчина сердито спросил:
– Что ты здесь забыла?
– Это я должна спросить, что вы здесь забыли. Это мой дом.
– Черта с два! Я его купил. И заплатил хорошие деньги. Убирайся отсюда.
– И кому же вы заплатили? Никто не имел права продавать мой дом. Этот дом принадлежит моему отцу, капитану Шейнману.
Мужчина с воинственным видом шагнул во двор:
– А теперь он мой. У евреев конфисковали всю собственность. По закону Германии. А поскольку мы были частью Германии, все законно. Я купил его – значит, он мой. А теперь уходи, или я буду стрелять.
Но я стояла на своем:
– У вас нет оружия, его забрали нацисты. У евреев имущество отобрали незаконно. И я не верю, что вы кому-то платили. Вы самовольно сюда вселились.
– Послушайте, пани, кем бы вы ни были, но сейчас в этом доме живет моя семья, жена и трое детей. И мы никуда не будем съезжать. Я не отдам тебе дом. Ты же явно еврейка, так что ты забыла в Хшануве? Здесь больше нет евреев.
– По крайней мере теперь одна есть.
Он в ответ лишь покачал головой:
– Убирайся! Я не буду никуда съезжать. И никакая польская власть не заставит меня переехать.
Он скрылся в доме и запер дверь. Наверное, он был прав. Что мне оставалось?
Ближе к площади оказалось несколько заброшенных домов. Я очень замерзла и вошла в один из них, чтобы отдохнуть и перекусить. В доме осталась вся мебель, но никого не было. Я предположила, что здесь жил какой-то эсэсовец или рядовой солдат вермахта, но, когда пришли советские войска, дом в спешке покинули. Только что я ругала человека за то, что он незаконно занял мой дом, а сама собиралась поступить точно так же, с одним исключением: если бы появился настоящий хозяин, я бы с радостью освободила его дом. К сожалению, очень мало евреев из Хшанува вернулись домой. Такова была неутешительная правда.
Я поела колбасу, которую дала мне с собой Алиция, выпила молока. Потом отправилась на площадь узнать, не вернулся ли кто-нибудь из моих приятелей. Перед булочной я встретила Франека Вольчинского, одноклассника-католика, с которым я познакомилась во время недолгого обучения в старших классах гимназии. Он рассказал мне, что видел, как вернулись несколько евреев, в том числе Ева Фишман. Она была на два года старше меня, с ней я тоже познакомилась в Краковской гимназии. Франек предложил угостить меня пивом, и мы пошли в пивную.
Он спросил, где я была все эти четыре года, в ответ я лишь покачала головой:
– Я не могу рассказать. И сомневаюсь, что ты захочешь слушать.
Он кивнул:
– До меня доходили кое-какие слухи. Но я надеялся, что это неправда. Послушай, каждый вечер в десять в баре «Крыйовка»[49] собирается молодежь. Придешь сегодня? Я угощаю.
Я с радостью приняла приглашение.
Я спросила, не слышал ли он о Давиде или других студентах-евреях. Он покачал головой: только о Еве. Франек дал мне ее адрес, и мы договорились встретиться вечером в «Крыйовке».
Днем я разыскала Еву. Она была когда-то плотной девочкой, но сейчас сильно исхудала, и платье болталось на ней, как на вешалке. Мы вкратце рассказали друг другу свои истории. Она тоже попала в один из лагерей Гросс-Розен, в подземный лагерь на севере Польши, где изготавливали оружие. Там она тоже встречала кого-то из земляков, но потом почти всех замучили до смерти или убили. И разрыдалась. О Давиде она ничего не слышала. Я еще какое-то время побыла с Евой, а потом вернулась в свое новое жилище.
Пришел февраль, и, несмотря на то что в Хшануве не стреляли, война, как ни крути, еще не закончилась. Каждый день мы видели, как над городком пролетают самолеты. Нацисты ушли с нашей земли, но притаились в Германии, надеясь на изобретение Гитлером супероружия. На западе продолжали рваться советские бомбы. Советская Армия пойдет через Хшанув, наступая на Германию. Иногда советские солдаты оказывались добрыми и сердечными людьми, но мы встречали среди них и горластых, грубых и даже жестоких.
Русским было плевать, кто мы – евреи, христиане, – они просто на несколько дней оккупировали город, запугали всех вокруг, а потом продолжили наступление на Германию. С одной стороны, их наглое поведение не могло не злить, с другой стороны, это были наши освободители. Но все равно среди женщин ходили слухи об изнасилованиях, поэтому по одной мы не ходили, только группками.
Я попыталась найти работу, но в Хшануве работы не было. Я очень экономно расходовала еду и деньги, и пока у меня дела шли неплохо. В марте-апреле из лагерей стали возвращаться счастливчики, каждый со своей историей, которые никто не хотел рассказывать и никто не хотел слышать. Потихоньку еврейское население увеличивалось, но совсем чуть-чуть.
В конце апреля меня пригласили на свадьбу. Сара Штернберг выходила замуж за парня, с которым познакомилась в лагере в Плашове, в окрестностях Кракова. Его били по голове, и в результате он оглох. Церемонию и само торжество проводили в одной из синагог Хшанува. Во время оккупации нацисты использовали синагогу как склад оружия. Хотя все здесь было разрушено и разграблено, синагогу восстановили – и около сотни евреев, вернувшихся в Хшанув, теперь пытались восстановить еврейскую общину.
Из Кракова приехал раввин, а семьи соорудили хупу – балдахин, под которым совершаются свадебные обряды, – и украсили ее весенними цветами. Наша маленькая община собралась на первую еврейскую церемонию со времен нацистской оккупации. Было приятно открыто отпраздновать такое радостное и торжественное событие. Я пришла с группой девушек и стояла с бокалом вина, когда кто-то хлопнул меня по плечу и сказал:
