никто не придавал веры. Много раз уже сочиняли праздные люди на князя всякую всячину, кто по болтливости, кто по злобе. И вдруг теперь, в день рожденья своей дочери, князь, принимая гостей, представлял всем наречённого зятя, сенатора Камыш-Каменского.
Почти все отвечали изумлёнными, широко открытыми глазами и неловким молчанием… И всё это заметили. Сам князь замечал, как озадачил гостей. Один сенатор улыбался во весь рот, хохлился как индейский петух, и счастливый, не замечал ничего. Он не видел даже того, что давно видела даже Настасья Григорьевна, а именно — злую, надменную улыбку, не сходившую с лица княжны.
Теперь днём, при приёме всеобщих поздравлений со днём рожденья и с выходом замуж, в гостиной была уже не та Анюта, которая рыдала по утру у киоты, благословляемая отцом. Опять сказалась громко, явно и сознательно заговорила в ней "крымка" по прозвищу, или дочь юга, сильная волей, на вид будто злая и бессердечная, но в действительности пылкая нравом.
— Княжна, гляди, как осатанилась! — замечали некоторые.
— Не сдобровать ему с ней! — шептали маменьки, глядя на совсем не подходящую друг к другу парочку, ни по внешности, ни по летам, ни по состоянию.
— Что ж у него? Какой же это жених для княжны? — говорили мужчины. — У него одна лента через плечо. Невидаль! Сановник он не Бог весть какой. Блюдолиз Разумовских, благо тоже Хохландии уроженец.
— Задаст она жару этому индюку! Ведь насильно выдают.
— Но как же князь-то? Обожал, холил, чуть не молился на свою Анюточку, а тут вдруг этакий финт надумал.
— Загадчик был всю жизнь. Всё норовил как бы мир удивить. Ну и удивлял иной раз — да глупостями, а не умным чем. Вот и теперь вестимо удивительно, но ведь загадка-то это такая, что надо плюнуть да перекреститься.
И пересудам шёпотом в горницах конца не было.
— Что они все шушукают! — заметила даже Агаша.
Княжна ничего, конечно, не слыхала, но чувствовала и видела на лицах всех, как принято это известие об её помолвке.
Борис бродил из комнаты в комнату. При нём многие, не стесняясь, помня его прошлогоднюю историю и зная, что он был влюблён в Анюту, судили и рядили, подсмеиваясь над пожилым женихом из питерских чиновников. Борис всё-таки бесился. Ему чудилось, что некоторые смотрят на него с сожалением, другие насмешливо, будто говоря:
— Что, брат, взял! Локтя не укусишь! Напрасно только нашумели в прошлом году. Тётушка и племянник — влюбились друг в дружку. Срамота!
И мало ли что казалось Борису, слышалось, чудилось и представлялось, выводя его из себя.
Кто-то из молодёжи сказал около него одной пожилой женщине:
— Ах, тётушка. Уж я всячески вам угождаю, и душой и телом предан до обожательства, а вы всё недовольны.
Борис чуть не набросился на говорившего с дерзостью на языке, вообразив и в этом намёк на себя и на Анюту.
Один человек только в доме князя был весел, разговорчив до упаду и, переходя от одной кучки к другой, морочил и дурачил всех — это был Алексей Хрущёв.
Молодой человек со всеми заговаривал об объявленных женихе и невесте и выражал мнение, что это чета хоть куда, под стать, под масть, под пару. Он находил, что Каменский очень моложав на вид, что он замечательного ума и что может быть, пожалуй, вице-канцлером российского государства, или конференц-министром, или генерал-прокурором. Княжна, по его словам, была уж чуть не старая девица, которая могла бы легко и в девках засидеться. Хрущёв подымал бурю возражений вокруг себя. Некоторые даже обозлились, говорили ему неприятности.
"Хороший человек!" — думал Хрущёв про таких.
Некоторые маменьки переспелых дочек, слушая его, будто мёд пили...
"У-у, ведьмы! — думал про них Хрущёв. — Сами мордастых дочерей народили, так для вас первая красавица за чучелу выходи!"
Мороченье гостей ради потехи не помешало Хрущёву несколько раз подойти к Агаше. Но тут его настроение духа переменялось мгновенно, лицо меняло выраженье. Он из бодливого козла сразу становился смирным ягнёнком. Его влюблённые глаза говорили так красноречиво, что надо было быть деревенской наивной девочкой из глуши, как Агаша, чтобы ничего не видеть и не понять.
А между тем, шутя с ней на иной лад и вовсе не весёлым голосом, Хрущёв добивался своего, и добился наконец наивного признания в любви, от которого сам вспыхнул и покраснел, как молодая девушка.
Подойдя к Агаше, он выговорил вдруг:
— Вот счастливый человек, наш сенатор. Посватался, согласье получил и женится на девице, которую любит. А я пять раз сватался и всё отказ да отказ!
— Что вы? — изумилась девушка.
— Да. Родители каждый раз бывали рады, — лгал Хрущёв, — а девицы каждый раз — ни за что на свете! И ни одна меня никогда не любила.
— Да не может этого быть, — воскликнула Агаша. — Что ж они слепые что ли были, или совсем дуры петые.
— Да меня, Агафья Ильинишна, нельзя полюбить. Я во-первых дурнорож...
— Неправда.
— Потом уж очень прост, прямо сказать — глуп, не учен и светскости не имею...
— Да неправда же. Полноте. Я лучше, и добрее, и веселее вас не видывала. Я бы к примеру...
Но на этом и Агаша запнулась. Ей показалось, что это уж "что-то не так выходит».
— Если бы я за вас посватался — и вы бы от страху обмерли, да руками, и ногами...
— Неправда это! Неправда! — как бы обидясь выговорила Агаша.
— Вы говорили княжне на днях, что за такого, как я, вы никогда бы не пошли! умышленно вдруг выдумал Хрущёв.
— Так она солгала! — воскликнула Агаша, вся покраснев от негодования. — Грех ей! Я ей, напротив, сказала, что вы мне здесь в Москве всех милее, что я не знаю, как я теперь поеду в деревню без вас... Я не могу теперь без вас...
И Агаша или поняла всё, или ничего не поняла, но обиделась или опечалилась, и лицо и глаза Хрущёва увидела и в них что-то прочла и почуяла наконец — но только девушка вдруг залилась слезами и бросилась бежать вон из гостиной.
Хрущёв, взволнованный, с влажными от прилива чувства глазами, отошёл тоже в сторону от толпы и стал один у окна. Сердце его стучало.
— Ну, если всё сойдёт с рук за самокрутку, то и мы тоже вокруг налоя пойдём! — шепнул
