Я прихлебывал душистый чаек и разглядывал таинственного гостя. Был он примерно одного возраста с хозяином, но на этом их сходство кончалось. Ничего родственного, во всяком случае, я в их облике не нашел. В отличие от длинного, костлявого Дамдина человек этот был приземист, плотен, широкоскул. Плоское лицо его казалось выкованным из темной бронзы. Узкие, чуть запухшие глаза были полуопущены. Он сидел, скрестив ноги, перебирая в пальцах коралловые четки, и не спеша вел беседу с Осипом.
О чем они толковали? Трудно было угадать. Звездочет казался спокойным, невозмутимым; бронзовое лицо его было неподвижным, как маска. Но зато Осип заметно нервничал, он то всплескивал руками, то настораживался, поникал…
Затем на какое-то время разговор их прервался; Дамдин приготовил новый сорт чая. В Монголии, вообще говоря, существует множество вариантов этого напитка. Есть чай с молоком, с солью, с бараньим салом, с мукой, а также с рисом, пшеном, ячменем. На сей раз был подан ячменный вариант. И вот тут звездочет оживился, охотно принял пиалу в широкие твердые свои ладони… Воспользовавшись паузой, Осип негромко сказал, обращаясь ко мне:
— Знаешь, он поразительные вещи рассказывает… Даже как-то жутко.
— Какие вещи? О чем?
— О нашем мире… О силах зла…
— Но что он конкретно-то говорит?
— По его словам, в некоторых монастырях Каракорума и Тибета монахи давно уже ведут своеобразную летопись, зла". Понимаешь? Регистрируют всякие бедствия, войны… Началось это после Чингисхана, а потом вошло в традицию. И сейчас они продолжают вести эту хронику уже в масштабах целой планеты.
— Но они же отъединены от мира! Что они знают о нем?
— Не беспокойся. Они все-таки ведь живут не в каменном веке. Дамдин, например, регулярно читает газеты, слушает радио.
— Так это здесь…
— А там — тем более. Там-то они сами себе хозяева! И возможности у них большие.
— Ну, допустим, — сказал я, — и что же?
— В общем, монахи эти убеждены, что на земле существует закон сохранения зла, ну, такой же, как, скажем, закон сохранения энергии… Насилие не исчезает, оно лишь трансформируется. То оно предстает в форме античного рабства, то в виде чингисхановского нашествия. Иногда оно оборачивается расистским террором. А порою — классовой борьбой. В наши времена его особенно активно плодят политические фанатики, всякие террористы… И есть помимо политического еще и террор уголовный. Но разница тут только внешняя, а глубинная суть одна. В основе всего — древняя тяга к насилию… И главное, она неискоренима в людях!
— Мрачная философия. Хотя я как-то уже думал об этом…
— Слушай дальше! Зло не исчезает, наоборот, оно постепенно накапливается, растет. И ламаисты подсчитали, что уровень его уже приближается к предельной черте.
— Ну, ясно, — сказал я, — дальше начинается апокалиптический сюжет! А кстати, ты интересовался: они с Евангелием знакомы?
— Знакомы, — кивнул Гринберг. — Звездочет говорит, что черные ламы… Прости, — спохватился он, — я не объяснил. Черными ламами монголы называют христианских священников… Так вот, черные ламы приобщены ко многим истинам. Но все же не знают точных дат и сроков.
— А им, стало быть, известно все!
— Вот именно. И не стоит иронизировать…
Звездочет в этот момент допил чай. Отдулся. Обтер рукавом халата бритый череп и седые вислые усы. Затем взял с ковра четки и опять застыл, закаменел.
Сейчас же Осип придвинулся к нему и что-то проговорил. И странный гость, помедлив, ответил. А потом Осип начал переводить… Но тут я хочу упростить ситуацию. Надо как-то избавиться от ненужных подробностей. И потому диалог пойдет прямо между мной и Звездочетом. А Гринберга мы как бы упрячем в суфлерскую будку.
* * *
— В монгольском „зверином" календаре, — сказал Звездочет, — сутки делятся на двенадцать часов. Каждый двухчасовой отрезок совпадает с образом какого-нибудь животного. И время от двадцати четырех до двух — называется „Ухэр цар", то есть Час Быка. Это самый тоскливый и самый опасный период ночи; это пора, когда пробуждаются духи смерти, демоны тьмы… И все это имеет также символическое значение, философский смысл… Ну, так вот. На земле, по нашим подсчетам, вскоре должен наступить Час Быка. Он уже близится, этот Час.
— Какая-то мистика, — вздохнул я. — Не пойму… Что, собственно, должно наступить? О чем идет речь?
— О мировой катастрофе, — медленно сказал Звездочет и впервые за весь вечер поднял узкие, чуть припухшие глаза.
— Вы имеете в виду войну, что ли?
— Нет… Беда придет из космоса. Случится это в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Осталось двадцать семь лет — не так уж много…
— Но какая беда?
— В том году все планеты солнечной системы сойдутся в одну линию, выстроятся прямо против нашего светила. И это вызовет на солнце гигантскую ответную приливную волну… Ведь сила тяготения объединенных планет будет огромна! И солнце тогда обрушит на землю всю свою ярость и всю свою мощь.
— И что же станется с землею?
— Она содрогнется в конвульсиях, — сказал Звездочет, — по ней пройдут чудовищные землетрясения. — И он передвинул на четках коралловый шарик. — Пробудятся все вулканические пояса. Оживут все „огненные" зоны. Но, мало того, — он передвинул еще один шарик, — спустя четыре года после первой катастрофы может произойти вторая… В тысяча девятьсот восемьдесят шестом году вблизи земли пронесется большая комета. Причем очень близко. И возможно, вызовет новые беды — наводнения, ураганы…
— Господи, — пробормотал я с перехваченным горлом. — Наступит, значит, конец?
— Не думаю. Мир, скорее всего, не погибнет, но сильно изменится.
— Вы так спокойно об этом говорите…
— Эмоции тут все равно не помогут.
— Но вы уверены, что не ошиблись?
— Через двадцать семь лет сможете сами во всем убедиться… Время у вас есть!
Я закурил. Пальцы у меня подрагивали. Теперь я уже больше не топорщился, не пытался иронизировать. И Осип тоже казался растерянным, каким-то придавленным. На нас обоих словно бы легла непомерная тяжесть…
— Вы говорили о переменах, — заговорил я после минутного молчания. — Каковы же они, по-вашему, будут?
— Трудно что-нибудь сказать, — задумчиво ответил Звездочет. — Но не забывайте о силах зла! Они и так уже переполняют мир. И когда придет Час Быка, они могут вырваться на волю и станут царить безраздельно. А это будет, пожалуй, пострашнее всяких вулканов.
— Странно, — сказал я, — до сих пор я ничего об этом не читал и не слышал…
