Мама сказала, что мне нужен пояснительный танец.
Помню, я рассмеялась сквозь слезы. Это было так на нее похоже – ляпнуть что-нибудь жутко глупое, только чтобы я улыбнулась.
– Нет, серьезно. – Она скинула школьные туфли, расстегнула узкую юбку и позволила ей упасть на пол, а сама осталась в одних колготках.
– Мама! – воскликнула я. – Что ты делаешь?!
– Готовлюсь к пояснительному танцу, – ответила она и пошла в гостиную. – Не отставай!
В гостиной она задернула шторы, отчего комната наполнилась розоватым сиянием. В углу стоял старенький проигрыватель, принадлежавший ее отцу, а под ним хранились пластинки, которые мама иногда перебирала, но никогда на моей памяти не слушала.
– Так, – сказала она, – вот это нам подойдет. Джордж Гершвин, «Голубая рапсодия».
– Ты спятила, – сказала я, когда она включила вертушку. Неужели мама решила, что меня развеселит какая-то старперская музыка?..
Из гигантских колонок, которые так долго служили мебелью, что я забыла их истинное предназначение, раздался треск и шум. А потом полилась мелодия. Одинокий дрожащий голос кларнета прорезал воздух так внезапно, что я чуть не подпрыгнула, затем и его, и мягкие ритмы фортепиано накрыло оркестровой волной. Я стояла и слушала, не шелохнувшись.
– Танцуй! – скомандовала мама, делая вокруг меня пируэты и взмахивая руками над головой. – Давай танцевать! Мы в Нью-Йорке, на улицах полно машин и людей, из-под земли идет пар и вздувает наши юбки, будто мы кинозвезды.
Я топталась на месте и смотрела, как мама кружится по гостиной. Мне всегда казалось, что классика – скрипки и все такое прочее – сплошная скука. Но эта музыка… Она привела меня в трепет. Я закрыла глаза и увидела небоскребы, старомодные желтые такси и женщин, спешащих по улицам, в перчатках и шляпах.
– Танцуй! – Мама схватила меня за руку и потянула за собой. – Танцуй!
В двенадцать лет я была стеснительной и плохо владела своим новым, еще только формировавшимся телом. Однако чем больше я смотрела на маму, тем больше музыка меня увлекала, пока, сама не заметив как, я впервые за долгое время не перестала думать о том, как выгляжу со стороны, и не отдалась танцу. Мы пронеслись мимо проигрывателя, и мама включила звук на полную мощность.
Внезапно музыка грянула по всему дому, и в каждом углу, куда проникла мелодия, для меня открылся удивительный новый мир. Мы, резвясь, носились по лестницам, перебегали из комнаты в комнату, прыгали на кроватях. Мама даже включила душ, сунула голову под ледяную воду и с криком выскочила из ванной. Я сделала то же самое. А затем музыка достигла кульминации, мама распахнула шторы в гостиной, раскрыла окна и кухонную дверь, и я почувствовала, что сейчас взлечу. Мы выбежали в сад, она схватила меня за руки и кружила, кружила, смеясь, пока мир вокруг не слился в разноцветный вихрь, а мы не рухнули на траву. Нас грело весеннее солнце, трава щекотала шею, а мы держались за руки, на седьмом небе от счастья.
– В мире полно людей, которые захотят тебя расстроить, Кэйтлин, – сказала мама. – И полно вещей, от которых ты будешь грустить и сердиться. Но это всего лишь люди и вещи, а ты – ты танцовщица. Танцовщицы не сдаются.
Это звучало ужасно глупо и бессмысленно, однако я до сих пор иногда вспоминаю те слова и те безумные полчаса, когда мама в одних колготках танцевала со мной по дому под звуки «Голубой рапсодии». И, по-моему, именно в те полчаса я на всю жизнь научилась не унывать.
20
Клэр
Оказалось, что Эстер любит гостиницы. Конечно, они ей не в новинку, просто раньше она была слишком маленькой, чтобы придавать им значение, зато сейчас пришла в восторг от того, что живет в большом доме, где полно спальных комнат, и ей приносят любую еду, какую захочешь, и можно спуститься в кафе или искупаться в собственной ванной. Как раз там она и сидит, по уши в мыльной пене, пока мама поет ей песенку. Конечно, не спать допоздна – это безобразие, но я не жалею, что ей разрешила. Очень уж Эстер понравилось в ресторане: в красивом платье, на взрослом стуле, с официантами, которые исполняют любой каприз. Я была рада видеть, как сияет при свечах ее личико, перепачканное в соусе.
Сегодня был хороший день. Долгий и странный. С момента той встречи в саду я еще не сомкнула глаз. Сейчас кажется, что это был только сон – другой мир, другой человек. И все же я счастлива. Может быть, что-то подобное ждет меня за краем обрыва и все окажется не так страшно, как я думала. Ведь не важно, что происходит на самом деле – главное то, что реально для меня.
Я даже не попрощалась перед отъездом с Грэгом. Он ушел на работу, пока я собирала Эстер в дорогу. И это очень странно, потому что у меня было стойкое чувство: мы расстаемся навсегда. Я уже не вернусь, или, по крайней мере, вернусь другим человеком.
Сейчас я сижу в постели и все помню, все вижу, все чувствую. Туман рассеялся. Я знаю, для чего нужен телефон у кровати – знаю, как он называется, как по нему звонить, как запереть дверь, в каком номере я живу и на каком этаже. Знаю, что мы приехали увидеться с Полом, а я на короткое время забыла об этом, хотя тот эпизод вспоминается смутно, как встреча с Райаном в саду. Сейчас я чувствую себя настоящей и полной энергии. Я здорова, все встало на свои места. Это случайное соединение нейронных связей вряд ли продержится долго, поэтому я беру сумку, тихо выхожу из номера и спускаюсь в бар. Хочу побаловать себя джином с тоником: кто знает, может, это моя последняя остановка. За такое не грех выпить.
В баре я первым делом вижу Кэйтлин. На ней красивое платье с цветочным узором – то самое, что я купила ей в супермаркете. По спине струятся сверкающие черные волосы. Моя дочь красива как бабочка, которая сбросила черный кокон и решила жить. У нее уже наметился живот, а на длинных бледных ногах – вот сюрприз! – красуются туфли на шпильках. Мои красные туфли. Кэйтлин вертит в руках стакан апельсинового сока и делает вид, будто никого не ждет. У меня сжимается сердце, совсем как в тот раз, когда я впервые провожала ее в школу – в мир, где однажды ей предстояло узнать, что не все ее любят. Я не хочу оставлять моих девочек. Хочу всегда быть рядом, поддерживать их и говорить, что люблю. Вот где главная жестокость и несправедливость. Меня пугает не болезнь и не тот дивный сумеречный мир, который она открывает передо мной. Меня пугает то, что я подвела людей, которых люблю, и ничего не могу исправить.
– Привет, – говорю я.
– Мама! Как ты… – Я смеюсь, и моя дочь краснеет. – Ну, ты меня поняла.
