Он на несколько минут погрузился в размышления и наконец заявил, что, если бы этот вопрос имел для него какой-то смысл, он, несомненно, был бы какой-то мимолетной, скоротечной изотерической ассоциацией. Поговорив с ним на какую-то отвлеченную тему, я заметил: "Кстати, о том крае, на котором я сидел: насколько глубок был тот самый овраг?". Хаксли ответил: "Ну, Милтон, вы можете быть ужасно загадочным! Эти слова „коридор", „овраг", „край" оказывают на меня необычное воздействие. Это нельзя описать словами. Давайте посмотрим, смогу ли я приписать им какое-то значение!". В течение почти пятнадцати минут Хаксли тщетно пытался закрепить какие-то значения ассоциации с этими словами, то и дело заявляя, что мое не намеренное, но скрытое их использование подразумевает полную уверенность, что здесь есть какое-то значение, которое должно быть понятным и для него. Наконец он с воодушевлением сказал: "Теперь я понимаю. Удивительно, как это ускользало от меня. Я полностью сознаю, что вы ввели меня в состояние транса, и, бесспорно, эти слова имеют к нему непосредственное отношение. Интересно, смогу ли я восстановить мои ассоциации".
После двадцати минут молчаливого, очевидно, глубокого размышления, Хаксли заметил: "Если эти слова действительно имеют какой-то смысл, я должен признать, что у меня глубокая гипнотическая амнезия. Я попытался развить сейчас состояние „глубокой рефлексии", но оказалось, что все время думаю о моих опытах с местами. Мне трудно оторваться от этих мыслей. У меня было ощущение, что я использую их, чтобы сохранить свою амнезию. Не посвятить ли нам следующие полчаса обсуждению других вопросов, чтобы понять, не возникнет ли у меня какое-то непроизвольное воспоминание в связи со словами „коридор", „край" и „овраг"?".
Мы говорили на различные темы, пока Хаксли не сказал: "Эти слова дают мне совсем необычное ощущение тепла, но я ужасно беспомощен. Я считаю, мне нужно целиком положиться на вас, чтобы этого не было. Это необычно, весьма необычно".
Я намеренно не обратил внимания на это замечание, но в течение последующего разговора заметил на лице Хаксли задумчивое удивление, хотя он и не делал никаких попыток заставить меня прийти ему на помощь. Через некоторое время я спокойно, но выразительно произнес: "Ну, теперь, вероятно, все это доступно". Хаксли, который удобно полулежал в кресле, резко выпрямился, с удивлением и замешательством глядя на меня, а потом быстро заговорил. Мне удалось записать лишь некоторые замечания из этого потока слов.
Слово "доступно" вызвало возвращение какого-то амнестического покрывала, оставив открытыми удивительные субъективные ощущения, которые были как бы стерты словами "оставить позади" и восстановлены словами "станут доступными".
Как объяснил Хаксли, теперь он понимает, что у него возникло состояние глубокого транса, весьма далекое от его состояния "глубокой рефлексии". При "глубокой рефлексии" существовало пусть ослабленное, незаметное и не имеющее важного значения осознание внешней реальности, чувство пребывания в состоянии субъективного осознания, и можно было легко и свободно погрузиться в воспоминания о прошлом. Вместе с этим у него оставалось чувство, что эти, хотя и яркие, воспоминания, ощущения, знания прошлого -- не более чем правильно выстроенная выразительная линия психологических ощущений, на основе которых формируется глубокое приятное субъективное эмоциональное состояние и из которых вытекают значимые понятия, немедленно используемые сознанием.
Теперь он знал, что возникшее у него глубокое состояние транса носило совершенно иной характер. Внешняя реальность могла проникать в это состояние, но приобретала новый вид субъективной реальности. Например, когда я был включен в часть его .глубокого состояния транса, я не был там определенным человеком с определенной идентичностью. Он считал меня кем-то, кто был ему известен в какой-то смутной, не имеющей важного значения неопределенной связи.
Помимо моего "реального существования" здесь имел место еще и тип реальности, с которой почти каждый встречается в своих снах, мечтах и которую никто не ставит под сомнение. Вопреки всему, такая реальность воспринимается полностью без каких-либо сомнений и вопросов, без сравнений и противоречий, как объективно и субъективно подлинное и находящееся в связи с другими реальностями.
Находясь в состоянии глубокого транса, Хаксли оказался в глубоком широком овраге с очень крутым склоном, на самом краю которого сидел я, носитель малозначащего для него имени и олицетворение раздражения.
Перед ним, на огромном пространстве, покрытом сухим песком, лежал на животе голый ребенок. Принимая все это как должное, Хаксли смотрел на ребенка, удивляясь его поведению, пытаясь понять беспорядочные движения его рук и ног. Он почувствовал, что испытывает смутное любопытство и удивление, как будто он сам и есть этот ребенок и глядит на мягкий песок, пытаясь понять, что это такое.
Чем больше он наблюдал за ребенком, тем сильнее я его раздражал, так как старался начать с ним разговор. При попытках этого его нетерпение нарастало, и он просил меня замолчать. Хаксли обернулся и заметил, что ребенок растет у него на глазах, начинает ползать, сидеть, стоять, ходить, играть, говорить. С изумлением он наблюдал за растущим у него на глазах ребенком, чувствовал его субъективные ощущения познания, обучения, эмоций. Он в искаженной временной связи следовал за его многочисленными ощущениями, пройдя с ним младенчество, детство, школьные годы, отрочество, юность, совершеннолетие. Он наблюдал за развитием ребенка, чувствовал его физические и субъективные умственные ощущения, сочувствовал ему, радовался вместе с ним, думал, удивлялся и учился вместе с ним. Он чувствовал себя одним целым с этим ребенком и продолжал наблюдать за ним, пока наконец не понял, что тот достиг совершеннолетия. Он подошел ближе -- посмотреть, что разглядывает молодой человек, и неожиданно понял, что это он сам, Олдос Хаксли, и что этот Олдос Хаксли смотрел на другого Хаксли, который уже перешел полувековой рубеж, и они оба стоят в одном коридоре; и здесь он сам, которому уже пятьдесят два года, глядел на самого себя, на Олдоса, которому всего двадцать три. Затем двадцатитрехлетний и пятидесятидвухлетний Олдос, очевидно, одновременно поняли, что глядят друг на Друга, и в уме каждого из них появились очень интересные вопросы. Одним из них было: "Неужели я буду выглядеть так в пятьдесят два года?" и "Неужели я выглядел так в двадцать три года?". И каждый прекрасно понимал вопрос другого, хотя и не произнесенный вслух. Каждый считал вопрос другого представляющим значительный интерес, и каждый пытался определить, какой из этих вопросов отвечает реальной действительности, а какой является "простым субъективным ощущением, проецированным извне в форме галлюцинации".
Для каждого из них первые двадцать три года были открытой книгой, все воспоминания и события были ясны и понятны, и они оба сознавали, что эти воспоминания являются общими для них обоих, и каждому из них только глубокие раздумья давали возможное объяснение того, что происходило между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами.
Они рассматривали коридор (этот "коридор" не был чем-то определенным и законченным) и видели вверху меня, сидящего на краю оврага. Оба знали, что человек, сидящий там, имеет для них какое-то смутное значение, что его зовут Милтон, и они оба могут с ним разговаривать. Они оба подумали, может ли этот человек слышать их, но проверить это им не удалось, так как оказалось, что они говорят одновременно и раздельно говорить не могут.
Медленно, вдумчиво изучали они друг друга. Лишь один из них был реален. Другой был образом памяти или проекцией самообраза. Разве не пятидесятидвухлетний Олдос должен обладать всеми воспоминаниями от двадцати трех до пятидесяти двух лет? Но как он может, обладая ими, видеть Олдоса двадцати трех лет без тех возрастных изменений, что произошли с ним за эти годы? Чтобы так четко видеть Олдоса в возрасте двадцати трех лет, он должен вычеркнуть из своей памяти все последующие воспоминания. Но если реален Олдос двадцатитрехлетний, почему он не может намеренно сфабриковать воспоминания для тех лет, что прошли между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами, вместо того чтобы просто видеть пятидесятидвухлетнего Олдоса и ничего больше? Какой вид психической блокады может обусловить такое положение вещей? Оказалось, что каждый из них полностью сознавал, каким образом думает и размышляет "второй". Каждый ставил под сомнение "реальное существование другого" и каждый находил вполне разумные объяснения для таких контрастных субъективных ощущений. Вновь возникали вопросы о том, какими средствами можно установить правду и как вписывается в общую ситуацию этот неопределенный, обладающий только именем человек, который сидит на краю оврага на другой стороне коридора. Нет ли у него ответа на эти вопросы? Почему бы не позвать и не спросить его?
