Я только мычу и киваю.
— И выстрелов мы не слышали.
Опять мычу.
— Прости, что наорала на тебя, — говорит Виола. — Иначе ты бы не пошел дальше. А я не хотела, чтобы ты останавливался.
— Знаю.
Мы прислоняемся к стволам двух разных деревьев: дорога теперь позади нас, а за рекой видны только деревья. Конец долины здесь поднимается, и впереди ничего не видно, кроме неба, которое становится все светлее, голубее, больше и пустее, пока с него не исчезают даже звезды.
— Когда мы с родителями улетели с корабля, — говорит Виола, глядя вместе со мной на другой берег реки, — я очень переживала, что расстаюсь с друзьями. Это были обыкновенные дети из простых семей таких же хранителей, как мои папа с мамой, и все же… Я боялась, что целых семь месяцев буду единственным ребенком на планете.
Я делаю глоток воды:
— А у меня не было друзей в Прентисстауне.
Она поворачивается ко мне:
— Как это не было друзей? Совсем?
— Ну сначала было несколько, на пару месяцев старше. Когда мальчики становятся мужчинами, с другими детьми они больше не разговаривают. — Я пожимаю плечами. — А я был последним мальчиком. В конце концов, мы с Манчи остались одни.
Виола смотрит на гаснущие звезды:
— Ужасно глупое правило.
— Да уж.
Больше мы ничего не говорим, просто стоим на берегу и отдыхаем, глядя на разгорающийся горизонт.
Вдвоем.
А через минуту опять начинаем собираться в путь.
— Завтра мы можем уже быть в Хейвене, — говорю я. — Если не останавливаться.
— Завтра, — кивает Виола. — Надеюсь, там будет еда.
Я отдаю сумку Виоле — теперь ее очередь нести. Из-за возвышенности в конце долины выглядывает краешек солнца, и кажется, что река втекает прямо в него. И вдруг, когда свет озаряет холмы на другом берегу, мне в глаза бросается что-то странное.
Почуяв неладное в моем Шуме, Виола резко оборачивается:
— Что такое?
Я заслоняю глаза от солнца. Над вершиной одного из далеких холмов впереди поднимается пыльный след.
Он двигается.
— Что это? — спрашиваю я.
Виола вытаскивает из сумки бинокль:
— Толком не видно: деревья мешают.
— Какие-то путешественники?
— Может, вторая дорога. По которой мы не пошли.
Минуту или две мы наблюдаем за пыльным следом, медленно двигающимся в сторону Хейвена. Странно наблюдать за ним и не слышать никаких звуков.
— Знать бы, где сейчас армия, — говорю я. — Насколько, интересно, мы оторвались?
— Может, в Карбонел-даунс им дали хороший бой. — Виола смотрит в бинокль туда, откуда мы пришли, но дорога слишком извилиста, а мы стоим слишком низко. Куда ни кинь взгляд, везде сплошные деревья. Деревья, небо и пыльный след, беззвучно ползущий по склону далекого холма.
— Надо поторапливаться, — говорю я. — Что-то мне не по себе.
— Идем, — тихо соглашается Виола.
И мы снова выходим на дорогу.
Снова в бега.
Еды у нас нет, такшто завтраком служат непонятные желтые фрукты, которые Виола заметила на одном дереве — якобы она ела точно такие же в Карбонел-даунс. Их же мы едим на обед — все лучше, чем ничего.
Я снова вспоминаю про нож.
Будь у нас время, смог бы я охотиться?
Но времени нет.
Мы бежим все утро и весь день. Пустой мир вокруг по-прежнему наводит жуть. В нем только мы с Виолой, бегущие по дну долины: никаких деревень вокруг, никаких караванов или телег, никаких звуков, которые могли бы пробиться сквозь рев реки, с каждым километром становящийся все громче и громче. Я даже свой Шум с трудом разбираю, и нам с Виолой приходится чуть ли не кричать, чтобы расслышать друг друга.
Но мы слишком голодны, чтобы говорить. И слишком устали. И слишком долго бежим.
Я ловлю себя на том, что наблюдаю за Виолой.
Пыльный след на далеком холме тоже не останавливается и в конце концов исчезает вдали. Я наблюдаю, как Виола то и дело смотрит на него, как морщится от боли в ногах, как растирает их на привалах и как пьет воду из бутылки.
Увидев ее по-настоящему, я больше не могу не видеть.
Наконец она это замечает:
— Ты чего?
— Ничего. — Я отвожу взгляд, потомушто сам не знаю ответа.
Вскоре долина перестает быть такой ровной, и по обеим сторонам от нас поднимаются холмы, а дорога и река выпрямляются: теперь видно, что происходит сзади. Ни армии, ни отдельных разведчиков пока нет. Тишина наводит на меня почти такой же страх, как постоянный Шум.
Смеркается. Сонце начинает закатываться в долину нам за спину, грея последними лучами армию и то, что осталось от Нового света после сражения.
Виола бежит впереди меня.
Я смотрю, как она бежит.
Сразу после наступления темноты мы наконец-то подходим к очередному поселению — здесь тоже есть доки и тоже безлюдно. В общей сложности деревенька состоит из пяти домов, выстроившихся вдоль дороги. У одного из них на первом этаже что-то вроде сельского магазина.
— Погоди. — Виола резко останавливается.
— Ужин? — затаив дыхание, спрашиваю я.
Она кивает.
Шести пинков хватает, чтобы распахнуть входную дверь в магазин, и хотя в деревне ни единой живой души, я все равно воровато оглядываюсь по сторонам, готовясь получить по шее. Внутри почти ничего нет, одни консервы, но мы умудряемся найти черствую булку, какие-то фрукты с бочками и несколько полосок вяленого мяса.
— Продукты почти свежие, — говорит Виола с полным ртом. — Люди уехали отсюда вчера или позавчера.
— Слухи об армии — сильная штука, — отвечаю я, толком даже не жуя с голодухи.
Мы набиваем животы, а потом я запихиваю остатки еды в Виолину сумку, которая теперь висит на моем плече. Тут мне попадается на глаза книжка. Она все еще там, все еще завернута в пакет и прорезана посередине.
Я сую руку в пакет и глажу пальцами обложку, мягкую на ощупь и до сих пор немного пахнущую кожей.
Дневник. Дневник моей мамы. Он проделал с нами весь этот долгий путь. Пострадал от ножа, но выжил. Прямо как мы.
Я поднимаю взгляд на Виолу.
Она снова замечает мой взгляд:
— Что?!
— Ничего. — Я убираю книжку обратно в сумку. — Пошли.
Мы опять на дороге, опять спускаемся по реке к Хейвену.
— Между прочим, это наша последняя ночь, — говорит Виола. — Если доктор Сноу не ошибся, завтра будем в Хейвене.
— Ага, — киваю я. — И мир изменится.
— Опять.
— Опять.
Мы делаем еще несколько шагов.
— Ну как, надежда просыпается? — с любопытством спрашивает Виола.
— Нет, — отвечаю я, заглушая Шум. — А у тебя?
Она вскидывает брови, но качает головой:
— Нет, что ты…
— Но мы все равно пойдем.
— Конечно. Хоть в огонь, хоть в воду.
— Боюсь, нас ждет и то и другое, — говорю я.
Сонце окончательно садится, восходят луны — гораздо тоньше, чем вчера. Небо по-прежнему ясное, звездное, мир вокруг по-прежнему тих, если не считать рева воды, который упорно становится громче.
Наступает полночь.
Пятнадцать дней.
Пятнадцать дней до…
До чего?
Мы идем всю ночь, мимо медленно плывут звезды, а слова постепенно утихают, когда усталость вновь берет свое. Незадолго до рассвета мы натыкаемся на две перевернутые телеги: по дороге рассыпана пшеница, а на обочине валяется несколько пустых корзин.
— Они так торопились, что даже не стали собирать зерно, — замечает Виола.
— Что ж, можно тут и позавтракать, — говорю я, переворачиваю одну корзину вверх дном и сажусь на нее лицом к реке.
Виола берет вторую корзину, приносит ее ко мне и тоже садится. В небе на востоке начинает мерцать свет, дорога уходит прямо туда, и река тоже мчит свои воды к восходящему солнцу. Я открываю сумку и достаю еду из магазина: часть отдаю Виоле, остальное съедаю сам. Запиваем водой из бутылок.
На моих коленях лежит открытая сумка. Чистая одежда, бинокль…
И мамина книжка.
Я чувствую рядом с собой тишину Виолы, чувствую знакомую пустоту в груди… в животе, в голове. Мне вспоминается ужасная боль, которую я испытывал рядом с Виолой: настоящее горе, похожее на боль утраты, как бутто я падаю в никуда, и очень хочется плакать, плакать навзрыд.
Но сейчас…
Нет, сейчас уже не так.
Я смотрю на нее.
Виола наверняка знает, что творится в моем Шуме. Вокруг никого, а она уже наловчилась читать мои мысли даже сквозь рев реки.
Но она просто сидит и жует. Ждет, когда я заговорю.
Когда обращусь к ней с просьбой.
Потомушто думаю я именно об этом.
Скоро взойдет сонце и настанет новый день — день, когда мы доберемся до Хейвена, где живет целая уйма народу и где столько Шума, что никак нельзя побыть одному — если, конечно, они не изобрели лекарство. В таком случае Шум будет только у меня, а это еще хуже.
