Когда-то Констанция была молодая, гордая и бесстрашно указывала Пуатье, что княжество принадлежит ей, а не ему. Но то, чего не сумел достигнуть могучий, яростный аквитанец, того добился бессердечный Шатильон – Констанция боялась перечить супругу. Пуатье мог бесить, сводить ее с ума, но она понимала его и знала, чего он добивался: чести, славы, пользы для Утремера, торжества Господня, побед, любви – вещей понятных, которых каждый ищет в этом мире. А Рейнальд оставался непредвиденным. Все мирское было для него не целью, а орудием доказать или достигнуть чего-то невидимого и неощутимого, выказать миру свое превосходство и уязвить недоброжелателей. Даже Констанцию он любил, только пока она была ему преданной союзницей, а когда столкнулся с ее осуждением, отшатнулся и от жены. Он словно боролся не столько с сарацинами, сколько с окружающими. А может, даже с самим собой. И в этой борьбе он ничего и никого не боялся и не щадил ни себя, ни других.
* * *
Ибрагим вернул княгине посланный ему кошель, отказался внять предупреждению и покинуть Антиохию. «Когда-то я уже бежал из Аль-Искандарии, спасая свою жизнь, и больше не побегу. Вся Антиохия знает, колдун ли я или просто добросовестный медик, пытающийся облегчить людские страдания. Я имею право опровергнуть нелепые обвинения».
Оказалось, что у обвиняемого магометанина в церковном суде защитников мало. После страшного приговора Констанция бросилась к королю.
– Дорогая кузина, я сожалею, что вы теряете своего лекаря, но я ничем не могу вам помочь. У меня нет власти отменить церковный вердикт или заставить князя помиловать преступника. Мое вмешательство лишь обрадует его светлость – он только и ищет возможность доказать, что ему ни король, ни император не указ. Если я встряну, пострадает мой престиж, а ваш знахарь обречен в любом случае.
– Ваше величество, как безжалостно вы научились взвешивать, что послужит к вашей пользе, а кем можно пожертвовать!
– Не к моей пользе, – широкое лицо Бодуэна замкнулось, посуровело, – не к моей, а к вящей пользе королевства. Не вы ли сами призывали меня к великим деяниям? Не вы ли научили меня противостоять родной матери? Не без вашей помощи, дорогая кузина, я научился перед каждым поступком спрашивать себя лишь одно: пойдет ли это на пользу Утремеру? В государстве, подвергающемся стольким опасностям, это первая обязанность помазанника. Поверьте, я давно не делаю ничего по неоправданному, личному капризу. И позвольте заметить, что, если бы вы вели себя так же, ваша светлость, вам не пришлось бы нынче искать управу на собственного супруга.
Что толку в суровой оценке давних поступков, последствий которых никто не мог предвидеть заранее? Король считал, что стал разумным, а на самом деле он стал бессердечным и бессовестным – пытался выдать замуж Констанцию против ее воли, сверг с престола родную мать, выгнал Изабо, свел дружбу с императором-схизматиком, заключил перемирие с Нуреддином. Если бы Бодуэн обходился с Рено как с родственником и другом, а не выказывал ему одно презрение и не переметнулся полностью на сторону ромея, он мог бы влиять на князя, и тот, возможно, не превратился бы в изгоя, не преисполнился бы горечи и ненависти и не докатился бы до злодейств.
Но ни за что Констанция не допустит, чтобы так жестоко и позорно казнили ни в чем не повинного старика, годами лечившего и спасавшего ее и ее семью! Она обещала ибн Хафезу свою защиту, и теперь это дело чести. Княгиня вызвала тюремщика и говорила с ним с глазу на глаз.
В подземелье быстро темнело, и тюремщик с лоснящейся кожей, от которого, как от хорька, за десять шагов разило терпкой вонью, снова заорал, что, если паршивый армяшка не хочет завтра утром оказаться на костре вместе со своим басурманским колдуном, он должен немедленно выметаться. Но Арам все медлил, а Ибрагим, тот уже и вовсе никуда не спешил, сидел неподвижно, скрестив ноги, сложив на старческом брюшке чахлые руки, с костей которых свисала дряблая, веснушчатая кожа:
– Сын мой, ты только сохрани мои книги и манускрипты. Все самое важное в них, а не в этой старой, никчемной голове. И непременно отправляйся в Аль-Искандарию. Только вобрав весь опыт тамошних врачевателей – мусульманских и иудейских, ты станешь тем лекарем, каким можешь быть. Упомяни во дворе большой мечети Сулеймана мое имя, и тамошние медики помогут тебе, хоть ты и не правоверный, – аль-Дауд задумался, глядя на закатное небо в проеме окошка. – Судьба забыла меня, и я остался один, как слепой верблюд, брошенный в пустыне ушедшим караваном. Хотел бы я знать, что было предопределено свыше, а что зависело в моей судьбе от меня? – Склонил голову и промолвил задумчиво: – Больше всего мне жаль, что я так и не научился лечить проказу.
– Мой господин, – Арам в отчаянии взъерошил свои иссиня-чёрные патлы по-прежнему худыми, как палочки, руками, – как вы можете думать сейчас о какой-то проказе?
Старик с недоумением перевел черепашьи глаза в морщинистых веках на своего помощника:
– Как же так, ибни, сынок? До последней минуты надо пытаться узнавать что-то новое. Что бы ни случилось за порогом земного бытия, лучше покинуть сей мир с добавочной толикой знаний, чем уйти из него невеждой.
Арам воскликнул с отчаянием:
– Клянусь, учитель, я никогда не прощу франкам содеянного с вами!
Ибрагим покачал головой:
– Если бы зло и жестокость были присущи только латинским кафирам! Но такая же несправедливость когда-то изгнала меня из родного Мисра. От зла в этом мире далеко не убежишь. Мой мальчик, Аллах заповедал нам проявлять снисходительность, творить добро и отвернуться от невежд, и пока мы не научимся относиться так к каждому человеку, зло не будет истреблено в этом мире.
Арам скрипнул зубами, со всей силы пнул гнилой топчан:
– Зло в злых людях, вот где. Когда я впервые увидел княгиню, она мне показалась сошедшим на землю ангелом! А она бросила вас, даже не заступилась, ничем не помогла!
– Мадама Констанция просила за меня аль-Малика франджей, не ее вина, что богатым и знатным властителям не хочется ссориться с бешеным Бринсом Арнатом ради никчемного знахаря.
– Вы не никчемный. Вы мне как отец, вы мне дороже отца. Мой отец всю жизнь только о деньгах думал, а вы…
Аль-Дауд покряхтел, потрепал Арама рукой по колену:
– Ну, раз у меня вдруг появился долгожданный сын, то пусть мои знания и мое имя живут в нем: в Аль-Искандарии назовись сыном Дауда. Пусть на земле останется лекарь с этим именем. А теперь оставь меня одного, мой дорогой ибн Дауд. Мне нужно еще успеть подумать кое над чем, а времени в обрез.
