Наступает весна. Что несет она с собой?
30
Тревожно содрогнулось Полесье.
От болота к болоту, от пущи к пуще перекатывалось грозное эхо смутного гула. В тихом воздухе испуганно колыхнулась молодая, нежная листва на гибких ветвях оживших деревьев. Распустившиеся кудрявые березки, окружив высокий бор живым венком свежей, пахучей зелени, стояли теперь в задумчивом оцепенении и, кажется, прислушивались к этому необычайному далекому грохоту, от которого колыхался прогретый солнцем воздух и вздрагивала земля, передавая эту дрожь деревьям и молодой листве на них. Такое же пытливое недоумение было в облике старого бора, высоко поднявшего свои пышные вершины и гревшего их на весеннем солнце в волнах чистого воздуха. А когда на лес налетали мягкие порывы ветра, ветви и листья начинали колыхаться и шепотом спрашивали ветер: «Что? Что? Что?» Даже степенные аисты прекращали свои прогулки по краям болот и тревожно прислушивались к странному гулу. А этот гул растекался по дебрям болот и лесов, беспокоя зверей и птиц. Старые кабаны настораживали уши, прислушивались, ничего не понимая, но, испуганно хрюкнув на всякий случай, подавались поглубже в дикие пущи, ведя за собой свои кабаньи выводки.
Страх и тревогу рождали этот гул и тяжелые громовые раскаты. Казалось, будто земля стонала от невыразимой боли. И люди — зрители и вместе с тем участники великой социальной драмы, где решались судьбы миллионов, — выходили на улицу и прислушивались к далекой орудийной канонаде, покачивали головой и говорили:
— Началось!
А их встревоженные мысли рисовали им жуткие картины войны.
Крестьянская заботливость и беспокойство о завтрашнем дне требовали решения новых неотложных вопросов. И люди в тиши своих темных лесных углов думали о том, как уберечь от жадной пасти войны скудный запас хлеба, как спасти свою скотину, коня и все остальное добро от ненасытности панов, как, наконец, самому не попасть под кровавую колесницу войны.
— Двинулись поляки! — передавали со двора во двор, из деревни в деревню.
Люди торопливо брались за работу, чтобы использовать, пока не поздно, каждый день, каждый час, чтоб отдать земле на хранение и на прирост хоть малую частицу ржи и картофеля, а остаток спрятать — иначе отберут непрошеные гости. Спешили сеять, спешили прятать, спешили угнать скотину на недоступные островки среди болот…
Хотя все знали, что весной война разгорится с новой силой, но, когда эти дни наступили, вести о начавшихся боях глубоко встревожили и взволновали народ. Что же будет? Чем кончится эта война?
А война только начиналась, только развертывалась.
И первыми начали ее белополяки. Они выбрали подходящий момент.
Части Красной Армии снялись с фронта — их перебрасывали на юг. Подтянули белополяки войска, подвезли пушки, бронемашины, боеприпасы. Собрали правее Полесья более десятка дивизий и двинули их на Киев, по старой, протоптанной интервентами дороге.
Быстро продвигалось вперед белопольское войско… Наступление шло на широком фронте.
Зашуршали, как листва поздней осенью, польские листовки и газеты. Крупными, жирными буквами кричали они о «победах польского оружия», о захвате сел, городов и целых районов. Усердно молились ксендзы в костелах и вперемежку с молитвами читали сообщения с фронтов об одержанных победах, призывали народ к жертвам и героическим усилиям, на войну за святую веру католическую против безбожников-большевиков.
Границ не было панскому ликованию и панской похвальбе. Высоко возносила панов шовинистическая волна, и многие из них уже не сомневались, что «большевикам пришел конец», и торопились вернуться в свои владения, откуда их выгнала Октябрьская революция.
В угаре этого воинственного энтузиазма паны не видели или не хотели видеть, что далеко не все было спокойно у них в тылу.
Одновременно с событиями большого масштаба, где ставились на карту судьбы миллионов людей, где решался вопрос, быть или не быть новому молодому строю жизни, за который боролись большевики, происходили и события незаметные, негромкие… В этих событиях участвовали отдельные люди или группы людей, действия которых были ответвлением великой борьбы, кипевшей на земле.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Две недели провалялся в постели Василь Бусыга после столкновения с Савкой Мильгуном. Дней пять продержали его в больнице. В жизни Бусыги наступила полоса неудач. С тех пор как назначили Василя войтом, не ладилось у него дома. Стычки и ссоры с Авгиней вылились в конце концов в бурный конфликт с женой, и конфликт кончился тем, что он прогнал ее… Мартын Рыль (в аресте которого Бусыга сыграл не последнюю роль) сумел удрать из-под конвоя… Деда Талаша никак не удается поймать, несмотря на все старания Бусыги и на разные махинации, как, например, арест Панаса… Савку Мильгуна войт послал к партизанам, чтобы он был там его, войтовским, глазом, а Савка неожиданно для всех изменил свое поведение и кончил скандалом, да еще пырнул его, войта, ножом в бок. Темной, загадочной пеленой было покрыто для войта поведение Савки: он даже не знал, куда Савка исчез Войту было известно, что Савка повел польскую контрразведку в лес, чтобы взять живьем опасных повстанцев, и что контрразведчики из леса не вернулись: их перестреляли там всех до одного. Неубранные трупы нашли в лесу, но трупа Савки обнаружено не было. Все это наводило на мысль, что полякам в лесу устроили западню. Но как это случилось? И какую роль сыграл во всем этом Савка? Вот вопросы, мучившие и беспокоившие войта и заслонявшие все остальное.
Василь Бусыга ходит мрачный. Он почернел и осунулся. В хате пусто и тихо: он да батька его, старый Куприян. Батька, как и прежде, осуждает Василя за его крутую расправу с Авгиней и Алесей. У деда Куприяна свой взгляд на такие дела: надо было жену немного поучить вожжами, если она провинилась, и на этом кончить. Но кто послушает старика? Уж больно поумнел нынче молодой народ, не хотят слушать старших. От этого и пошла катавасия по всему свету… Деду Куприяну жалко Василя, но кто пожалеет его, старика? Кто прислушается к его слову? Эх, старость, старость, кому ты нужна?
Дед Куприян все думает и думает о неполадках в доме… Когда Василь лежал в больнице, Авгиня заходила сюда.
— Ну, вот и хорошо, что ты пришла, — такими словами встретил ее старый Куприян.
Дед Куприян считал, что Авгине пора уже вернуться домой и помириться с Василем, тем более что с ним приключилась такая беда.
— Он не звал меня, и я не пойду, — ответила Авгиня, и горькая обида прозвучала в ее голосе. — Да если б и просил, молил меня вернуться — все равно жить бы с ним не стала, — добавила она твердо и решительно.
Дед покачал головой:
— Не надо так упрямиться, Авгиня! Мало ли что бывает между мужем и женой?
— Он попрекал меня хлебом, одёжей, будто я и не работала. Так не хочу ни хлеба его, ни одёжи, ни богатства… Хватит с меня и того, что погналась за его богатством… чтоб оно сгорело!
— Так чего ж ты пришла?
— Пришла забрать то, что из дому принесла с собой, да хлеба детям взять. Кормить-то их надо…
Дед Куприян молчал. Он знал, что детям есть надо. Но он знал также, что если позволит Авгине взять хлеб, то станет как бы ее союзником и сообщником против Василя. Дед протестовал, напирая на то, что надо ей с детьми возвращаться в хату. Внуки его, как только Василя отвезли в больницу, убежали к матери. Но Авгиню никак нельзя было уговорить. Уперлась женщина на своем — и ни с места. Дед беспомощно покачивал головой, разводил руками. Ну что ей еще посоветуешь? А детей, правда, надо кормить… Пускай делают, что хотят!
Авгиня забрала свой сундук, мешок крупы и два мешка муки и все это уложила в сани. Дед Куприян, то ли из жалости, то ли по другим соображениям, сказал:
— Возьми уж и скоромного…
Про все это потом доложил он Василю.
Что подумал Василь, неизвестно, но он промолчал.
Одним словом, попал войт в полосу неприятностей и неудач. Хуже всего, что существуют на свете эти Савка, дед Талаш и Мартын Рыль. Жизнь из-за них не мила. Пока не покончит он с этим делом, не будет ему покоя.
