— Где мы?.. — спросила я полушепотом.
Кругом было очень тихо, только — кап-кап! — падала с Древа утренняя роса. Как порадовал меня этот звук, которого я была лишена все время плена в Доме Восставшего Солнца. Я слышала, как вокруг двигались люди. Но и они старались не шуметь, словно для того, чтобы не потревожить росу.
— В Деревне Предков, — ответил Солнышко, и я удивленно моргнула.
Получается, он принес меня сюда через весь город со свалки Застволья, из Затени в Востень. Деревня располагалась чуть севернее Южного Корня, у тоннеля, проложенного под корневой стеной. Здесь городские бездомные устроили что-то вроде палаточного лагеря, — так, по крайней мере, мне говорили. Сама я тут никогда не бывала. Многие здешние жители были больны — кто телом, кто духом, — но слишком безобидны для заточения и в то же время слишком уродливы или жалки, чтобы допустить их в приличное итемпанское общество. В Деревне обитали хромые, немые, глухие… и слепые, конечно. Помнится, в первые свои дни в Тени я жутко боялась однажды оказаться среди них…
Я не задала вопроса, но, должно быть, Солнышко увидел растерянность на моем лице.
— Я жил здесь временами, — сказал он. — До тебя.
Вообще-то, я уже догадалась об этом, но все равно невольно пожалела его. Как же низко он пал! Верховный бог в трущобе среди безумцев и прокаженных! Я знала о его преступлениях, но все же…
Я поздно обратила внимание на близившиеся шаги. К нам подходили сразу несколько человек — трое?.. — и кто-то из них сильно хромал. Одна его нога волочилась безжизненным грузом.
— А мы по тебе скучали, — раздался скрипучий старческий голос.
Я даже не была полностью уверена, старику он принадлежит или старухе, потом все-таки решила, что старику.
— Рады снова тебя видеть. Привет, юная госпожа!
— Э-э… Привет, — отозвалась я, понимая, что все остальное было обращено не ко мне.
Поздоровавшись со мной, предполагаемый старик повернулся к Солнышку:
— Это ей.
И я услышала, как что-то положили на деревянный пол моего ящика. Запахло хлебом.
— Ты уж проследи, чтобы она это съела.
— Спасибо тебе, — сказал Солнышко, сильно меня удивив уже тем, что заговорил с ними.
— Демра ушла искать старого Суме, — раздался другой голос, моложе и тоньше первого. — Он у нас за костоправа. Бывают и получше, но временами лечит бесплатно… — Нищий вздохнул. — Эх, была бы тут Роул…
— Не понадобится, — проговорил Солнышко.
Ну да, он ведь по-прежнему собирался убить меня. Да я и сама понимала: этим людям доставалось так мало милостей, что было бы слишком расточительно тратить одну из них на меня. А Солнышко удивил меня больше прежнего, добавив:
— Разве только если бы нашлось для нее что-нибудь от боли…
Вперед вышла женщина:
— Да, мы тут кое-что принесли.
Снова что-то опустили на доски, звякнуло стекло, и, по-моему, я услышала плеск жидкости.
— Не самое лучшее, но помочь должно.
— Спасибо, — тихо повторил Солнышко. — Вы очень добры.
— И ты тоже, — произнес тонкий голос.
Женщина пробормотала что-то насчет того, что надо бы дать мне поспать, и все трое зашаркали прочь. Я слушала, как они уходили. Мне полагалось бы изумляться, но для изумления тоже требовались силы, а их у меня совсем не было. Я очень устала.
— Тут еда, — сказал Солнышко.
Моих губ коснулось что-то жесткое и сухое. Это был хлеб; он разломал его, чтобы мне не нужно было отгрызать от горбушки. Грубый, безвкусный хлеб, к тому же такой черствый, что челюсти у меня немедленно заболели даже от маленького кусочка. Орден Итемпаса заботился обо всех гражданах. В эпоху Блистательного никто не голодал, но это не значило, что все люди питались одинаково хорошо.
Я перекатывала комок хлеба во рту, надеясь, что слюна его размягчит, и размышляла об услышанном. Кажется, речь шла о долговременной привычке, а может, даже о ритуале. Проглотив наконец, я сказала:
— Похоже, они тут тебя любят…
— Да.
— Они знают, кто ты на самом деле?
— Я никогда им не говорил.
Тем не менее я была уверена: они знали. В том, как они приблизились и возложили свои скромные подношения, сквозило почтительное благочестие. А еще они не расспрашивали насчет черного солнца, как непременно сделали бы язычники. Они просто верили, что Блистательный Итемпас непременно защитит их, если сможет, — и вопрошать, сможет ли он, просто бессмысленно.
В горле у меня пересохло, пришлось откашляться, но потом я спросила:
— Ты защищал их, пока жил здесь?
— Да.
— А ты… разговаривал с ними?
— Сначала — нет.
А потом начал. Все так же, как и со мной. Я даже ощутила какую-то необъяснимую ревность. Солнышку понадобилось три месяца, чтобы счесть меня достойной беседы. Долго ли он оценивал эти бедные души?.. Я вздохнула, разгоняя праздные мысли. Солнышко попытался скормить мне еще кусочек хлеба, но я отказалась. Есть мне все равно не хотелось.
— Ты никогда не казался мне добрым, — проговорила я. — Даже пока я была ребенком и жрецы в Белом зале рассказывали нам про Блистательного Итемпаса. Они всячески изощрялись, пытаясь изобразить тебя заботливым и добрым — этаким старым дедушкой, который кажется строгим, но на самом деле всех любит. Они говорили, а мне почему-то не верилось. В то, что у тебя были благие намерения, пожалуй, да. А вот насчет доброты — нет.
Я слышала, как он взял стеклянную емкость. Тихо чмокнула пробка. Ладонь Солнышка проникла под мой затылок и бережно приподняла голову; губ коснулась горловина бутылочки. Я приоткрыла губы, и в рот пролился кислый огонь. Ну и вкус!.. Я подавилась и закашлялась, но большую часть все-таки проглотила, прежде чем тело успело заявить о решительном неприятии лекарства.
— Боги! Хватит… — прошептала я, когда Солнышко снова предложил мне бутылочку, и он убрал ее от моего рта.
Пока я силилась отдышаться и заново училась пользоваться языком, Солнышко проговорил:
— Благие намерения бессмысленны, если нет воли претворять их в жизнь.
— Мм, — промычала я в ответ.
Ошпаренный рот постепенно приходил в чувство, а жалко: благодаря ему я ненадолго отвлеклась от боли в голове и руке.
— Штука в том, — сказала я затем, — что обычно ты претворял свои замечательные намерения, втаптывая в дерьмо намерения всех прочих людей. Это ли не бесцельно? Вреда ведь получается не меньше, чем пользы.
— Есть такая вещь, как высшее благо.
Я слишком устала, чтобы вести с ним философские споры. Хотя какое высшее благо было, например, в Войне богов?.. Да никакого — только смерть и боль.
— Как скажешь, — пробормотала я. — Будь по-твоему.
Некоторое время я словно плавала в пустоте. Выпитое снадобье очень быстро ударило мне в голову, не столько избавив от боли, сколько подарив равнодушие к ней. Я уже собиралась вновь задремать, когда Солнышко подал голос.
— Что-то происходит со мной, — проговорил он очень тихо.
— Мм?
— Не в моей природе быть добрым, тут ты права. И никогда прежде я не желал терпеть перемен.
Я зевнула, отчего голова налилась жаром. Я чувствовала его будто издалека.
— Перемены все равно происходят, — сказала я, зевая. — Нам приходится лишь принимать их.
— Нет, — ответил он. — Не приходится. Я никогда их не принимал. Таков я есть, Орри, — ровный свет, которого бежит клубящаяся темнота. Недвижимый утес, который поневоле обтекает река. Тебе это может не нравиться. Я ведь не нравлюсь тебе? Но не будь меня, этот мир сорвался бы в бездну безвластия и беспорядка. В Преисподнюю за гранью воображения смертных…
Меня так удивили эти слова, что я аж проснулась. И ляпнула первое, что явилось на ум:
— А то тебя волнует, что ты мне не нравишься!
Я не увидела — услышала, как он пожал плечами.
— Ты вся состоишь из противоречий. Подозреваю, ты из потомков Энефы.
Он произнес это таким кислым голосом, что я чуть не расхохоталась, забыв, какой болью это отозвалось бы в моей голове. Потом я кое-что поняла, и смеяться расхотелось.
— Вы с Энефой не всегда были врагами?..
— Врагами мы никогда не были. И я тоже ее любил.
Мне достаточно было услышать, как прерывался его тихий голос при этих словах.
— Но тогда… — Я нахмурилась. — Тогда почему?
Он долго не отвечал.
— Это было что-то вроде безумия, — выговорил он наконец. — Хотя в то время мне так не казалось. Все, что я делал, выглядело таким осмысленным… правильным… Пока не стало поздно что-то менять…
Я завозилась под попоной. Мне было плохо, у меня болела рука, и этот разговор мне не нравился.
— Так бывает, — сказала я. — Люди срываются, а потом…
— Потом я не находил себе места. Энефа была мертва, и ее… я думал, что ее уже не вернуть. Нахадот так возненавидел меня, что ради отмщения готов был разнести все миры. Я просто не осмелился освободить его. И я решил следовать тому пути, который избрал. — Он немного помедлил. — Я… сожалею… о сделанном. Я был не прав. Страшно не прав. Но сожаления бесплодны…
