Говорили ещё долго – пока чёрные не заснули, уронив головы прямо на циновки, посреди остатков еды, и слуги – совершенно голые, но с вымазанными белой краской лбами и срамами – не выволокли их из-под пиршественного навеса. В конце концов Инги, чувствуя, что его голова похожа на котёл с кипящими помоями, уяснил: во-первых, торговать им разрешили, но всего здесь не продашь, да и продавать нельзя. Во-вторых, нужно предстать перед великим амраром и великим иси, хотя им дела сейчас до торговцев нет, потому что война с соссо. Но великие очень будут рады купцам, потому что торговать невозможно, но нужно. На том и расстались, заручившись позволением оставаться в городе сколько захочется, хотя и не медлить с отплытием к великим, и смотреть на всё, что заблагорассудится, – за исключением, конечно, святых и тайных мест.
На пути к гавани Леинуй, разъярённый добела, убил невзначай собаку, вздумавшую тяпнуть за сапог, и потом долго клял себя и глупую тварь.
В городе пробыли шесть дней. Осмотреть его можно было бы за полдня, ведь и смотреть особо нечего: сборище лачуг у причалов, стены из переплетённых веток и тростника, промазанные глиной, изгороди из колючек, тощие куры в пыли, рыба вялится на солнце, засиженная мухами. Да и крепость ненамного лучше: глина, жерди, жалкая мечеть – скверные глинобитные стены, осыпающийся михраб. Дворец правителя – полдюжины тесных комнатушек да навес, под которым и пировали, и разделывали скотину. Сам правитель, своё жилище не любя, жил на пустыре за городом в кожаной палатке, как все его люди, в окружении полчища тощих ослов и деловитых коз, догрызающих чахлую зелень по всей округе. С ними и табун хороших коней, жаль, что низкорослых, доспешного всадника нести вряд ли способных, – недаром чёрные ездят почти голыми. Были ещё верблюды. Инги видел раньше этих тварей, сильных, тупых и упорных. Берберы их очень любили, ценили выше коней. Лучшая тварь для разбойников пустыни – легко унесёт туда, где любой конь в один день издохнет. Без питья идёт неделю, и ничего ему, только смердит. Вот разве что бредет медленно, и на коротком разгоне конь его далеко обставит.
Так долго оставался Инги в городе из-за золота. Им пропитана была каждая стена, каждое слово в речи его жителей. Не рыба, не кони и верблюды, не скудная торговлишка по реке – питало этот город золото. От этого города отходила одна из ветвей великого караванного пути вдоль берега внешнего моря к горам Атласа и влажным долинам страны берберов. Сюда привозили соль с голого прииска посреди мёртвой хамады, где годами не ложилось на камень ни капли влаги и рассвет походил на ржавь. Отсюда угоняли через пустыню длинные вереницы рабов, изловленных за рекой в землях, не знающих закона и господина. Сейчас поток золота иссяк – и оттого так злились и боялись хозяева города, сменявшие друг дружку и оттеснявшие прежних господ в слуги. А те и не бунтовали. Проиграв, покорно уступали сильному – ведь даже слуги слуг у золотой реки купались в довольстве. Люди крови догонов пришли покорять мелкорослые приречные племена – а на них обрушилась конница волоф, уходящая от обломков рушащегося королевства Уагаду и неистовых соссо, воспрявших на его руинах. На волоф же набежали из пустыни, спасаясь от ярости масмуда, вассалы бени хассан, возглавивших союз племён санхаджа. И все уместились на одной земле, деля пастбища, воду и, главное, золото.
Золото здесь было повсюду: на руках и лодыжках, на пальцах и во лбах. Грубое, корявого литья, тяжёлое, украшенное нелепыми дырами и полосами, а иногда и переплавленное в причудливые лица, цветы и птиц на удивительно тонких ногах. Здесь торговали золотом, считали золото, чуяли его след, знали, откуда происходит оно и зачем нужен медленный яд, плещущийся в медных кувшинах, запрятанных в недра чужих кораблей. Ртуть раскупили быстрее соли. А ткани так и остались на прилавке. Одевались здесь лишь те, кто с гордостью называл себя мусульманином, не умея притом прочитать «мать Корана» и едва различая имя Аллаха. Сам здешний факих знал меньше, чем Инги, в чью цепкую память запало единственное пятничное моление в открытой мечети за ал-Мерией, где собрались на благословление урожая окрестные крестьяне.
А ещё это была земля железа. Хоть и плохо владели ремеслом здешние кузнецы, но плавили его много, и у всякого бедняка был железный нож. Пусть ни клочка одежды, но, подвешенный на шнурке, болтается ржавый резак на тощей, изъеденной солью и гнусом груди. Когда море било штормами, ветры нагоняли солёную воду далеко вверх по течению, и жизнь всех, кто пытался выдавить пропитание из клочка приречной земли, становилась скверной. Здешние болота исходили ржавой жижей, а на базар привозили короба грубых криц, уложенных в комковатую, рыжую, богатую железом рудную землю. Инги разминал ее в пальцах, и ему до боли хотелось встать у плавильного горна, взять в руки молот. Но – кузнецы здесь считались нечистыми, их выгнали за город, в продымленный посёлок, и, хотя жили они богато, даже последний рыбак боялся прикоснуться к ним, страшась осквернения. А уж чтобы знатному гостю взяться за дело железа… всё же зря не попробовал. Здешние кузницы складывали высокие глиняные печи с хорошей тягой. И мехи ладили сильные, из цельных козлиных шкур. Инги видел, как, надрезав по шее и вдоль задних ног, шкуру чулком стягивали с козы, чистили золой. Сноровистый народ. Но как жечь железо с углём, чтоб получалась сталь, не знали. И ни кольчуг не умели клепать, ни хорошей проволоки тянуть. Набивали на толстую кожу железную чешую, подвязывали – выходил доспех прочный, но тяжёлый и неудобный. Да и куда в такой коже и железе по жаре…
Как почти во всякой новой земле, Инги захотелось остаться и здесь. Прижиться, узнать обычаи и языки, богов и страхи, историю бед и радостей, узнать, как дышат и чего хотят сильные этой земли и сладки ли лучшие здешние кушанья. Кто-нибудь из местных пришёл бы к нему, стал бы на палубу, взял в руки весло. Здесь жил сильный народ с бродячей, хмельной кровью. Присмотрелись бы, привыкли к чужим – согласились бы пойти…
Но времени присмотреться и привыкнуть не выпало. Бродя по рыжей пыли улочек, глядя на квохчущих тощих кур и измождённых собак, Инги оказался слишком далеко от своих кораблей как раз тогда, когда только он один и мог помочь.
Когда плыли, Мятеща почти утих. Грёб за троих, когда надо было, а когда нет, сидел, уставясь под ноги. Давали ему живую рыбу – выдавливал глаза пальцами и поедал. Разгрызал головы, засовывал пальцы в рот через дыру – выколупывал чешую. Раз принесли ему чайку живую, подбитую камнем, – Паблито, из ал-могаваров, набежников нищебродых, из пращи мог за полста шагов глаз высадить, вот и развлекался. Птицу Мятеща убил обычно, деловито и медленно, и высосал мозг. А в прочем не буянил, речь понимал, гадил где положено. Так и привыкли, и забыли. Да ещё Инги, предосторожности ради, велел надевать на него берберский литам. В нём – человек человеком. Да и Мятеще понравилось – наверное, ветер в дырку не задувал, пылью и песком не брызгал.
