— Так, а что мне делать… Я так не указал, по глупости. Думаю, шут с ним. Я же там не по своей воле оказался, во Франции-то.
Ульяна думала кликнуть бойца и сразу начать с ногтей, но передумала. Спешить ей некуда. Дома в кровати бессмысленный Арбузов, из всех постельных дел только храпит. Лучше уж одной спать, когда он на службу отвалит. А тут хоть можно послушать об экзотических странах, в которые никогда не попадешь.
— Хорошо, давайте вашу историю с самого начала.
— Ну что… забрили меня как всех в армию, — начал Михайлов и торопливо добавил, — был, понимаете, безвольной игрушкой в руках царского режима.
— В каком году забрили? — Ульяна поморщилась. Мерзкое-то слово какое «забрили». Забривают-то от вшей.
— В пятнадцатом. В запасной бригаде, стояли под Тосно. Ну нас и отправили во Францию, в корпус особого назначения. Это уже в шестнадцатом. До Архангельска, а там на корабли — и поплыли, значит.
— Долго плыли?
— Не дай соврать, много недель. Много! Не один месяц, полгода может. Не знаю. Время ведь путается в голове. Ведь вокруг всего, через Африку, до самого Марселя…
— Интересно плыть? — и впрямь с интересом поинтересовалась Ульяна.
— Да вы скажете тоже! Куда там интересно! В трюме нас как сельдей тут у вас в камере. Вода вокруг. Ни травинки, я вам доложу, ни единой былинки. Я ведь землицу люблю… А тут вокруг вода эта проклятущая, а у меня морская болезнь, все время тошнит, свои же товарищи в трюме били за это…
— То есть вы к битью привычный? — уточнила Ульяна.
— Да не то что бы, — опасливо покосился Михайлов.
— То-то же. Продолжайте.
— Ну так чего… Пока приплыли, то-се, долго тоже стояли в запасе там… Я ведь как, голуба, три года без малого в армии, ни разу не пульнул ни из чего. Ни одного боя! А там узнали о революции народной… Радио у нас не было, все равно — слухи-то доходили. Газеты несколько раз. Ну, отказались воевать вообще. Всею дивизией. Нас французы и в хвост и в гриву, и голодом морили, и прикладом мне по коленке один, извините за выражение, звезданул.
— А почему вы извиняетесь за это выражение? — Ульяна навострила карандаш.
— Ну… звезда — она ведь у нас красная, пятиконечная…
— Вы даете, Михайлов, — развеселилась Ульяна, — сами на себя новые статьи подрисовываете! Хорошо, оскорбление советских символов пока отставим. Ну, дальше.
— А дальше нас распустили. Леший, говорят, с вами. Дали какую-то бумажку для какашки навроде документ, даже денег… Ну, совсем чуть-чуть. И дальше кто куда. Кто побойчее — в Россию рискнули.
— Почему же рискнули? На родину победившей революции, к народной власти. Какой же тут риск?
— В том смысле что тридевять земель, — пояснил Михайлов. — Силу иметь надо! Я хотел, но у меня колено прикладом ударенное распухло… еле ходил даже, голуба.
— Сам голубь, — беззлобно отозвалась Ульяна.
— Извиняюсь я. И вот. Пристроился к фермеру одному за садом смотреть. А та-ам… — Михайлов вдруг как артист в театре паузу взял и всем телом совершил такое артистическое движение как растение растет. — Такие там цветы, товарищ следователь, что и вы бы со стула упали.
— Ну я-то вряд ли, — рассмеялась Ульяна. — Як растениям равнодушна.
— А я от них, знаете, не в себе… А там и пальмы, и травы шелковые, и фрукты такие, каких я названий не знал. Фермер меня оценил сразу, не обидел, комнату чистую выделил, в город отпускал на выходные. Только мне этот город ни к чему, я в саду…
— А как место называется?
— Аквитания называется. Красивое слово! А город не очень называется, Аркашон, навроде крысы звучит или будто харкают. И море там Атлантическое такое синее-синее.
Тут Ульяну просто уж кто-то в грудь изнутри как вдарит. Она только серое море видела, это вот, местное.
— И вы, значит, Михайлов, — ужесточилась, — забыли о революционной родине ради синего моря?
— Да я… — кашлянул Михайлов. — Там дочка у хозяина, Анна…
— Ясно. И вы, значит, под пальмой?
— И под пальмой.
Они помолчали, каждый думая о своем. Потом Михайлов заговорил голосом другим, глухим, как из бочки.
— Мы с ней не сразу, она пока подросла. Зато уж потом… Года три мы с ней. А потом она давай наседать: или женись, или того… отцепляйся. А тут письмо от отца: приезжай в Петроград, торговля наладилась, овощи-фрукты наши пойдут на ура… Я задумался, дом вспомнил. Анна нажимает. Повздорили, стало быть, а я вспылил и уехал. Всю дорогу ехал, корил себя, дурака, вернись пока не поздно, вернись… Ну и не вернулся.
— Снится? — спросила вдруг Ульяна.
— А? — не понял Михайлов.
— Анна, спрашиваю, снится вам ваша французская?
— В таком, знаете, оранжевом платье… Она любила оранжевое, у нее несколько было оранжевых, разных фасонов. Вы не подумайте, я тут женился, все хорошо. Сын у меня красноармеец, уже грамоту на него прислали, отличился в бою. А снится, да… Редко. Но как прижмет, бывает… И как это вы отгадали. А как жену зовут, отгадайте!
— Анной?
— Точно.
И мужик расплакался, как смольная девица какая.
— Это вы не об Анне плачете, — заметила Ульяна. — А о пальме, синем море и о молодости, Михайлов.
Тут Михайлов выдал:
— Отпусти ты меня, голуба!
— Что? — удивилась Ульяна.
— Отпусти. Весна скоро, до весны достоим, а там ведь огородов нужно много, зеленью ленинградцев потчевать, витаминами. А я в этом деле как в пяти пальцах…
— У меня дочь Аня, — сама от себя не ожидала сказать Ульяна. — В эвакуации. В Искроболе под Ярославлем.
— Ну вот и отпусти!
— Великолепно! Просто так взять и отпустить?
— Ну… — помял несуществующую шапку.
— Ну ладно.
— Что ладно? — ошарашился Михайлов.
— Отпускаю.
— Правда?
— Правда. Вы же не виновны?
— Нет, голуба! Я сдуру…
— Ну вот. А вы слыхали, чтобы строгая, но справедливая советская власть невиновных наказывала?
— Я… Нет, не слыхал!
— Ну так и идите.
— Прямо вот сейчас идти?
— Нет. Пишите мне бумагу. Проставьте, что не указали французский эпизод по недомыслию и забывчатости, граничащими с преступными, но таковыми не являющимися. Раскаянье, все дела… Вот. Сейчас вас проводят, вещи возьмете.
Долго сидела еще, «мозговала» о реакции Рацкевича. Он, в принципе, говорил как-то, что не следует 100 процентов задержанных обвинять. «И у нас, — говорил, — бывают, сука, теоретические и практические ошибки». И потом — она-то, Ульяна, вообще, на щите во всех смыслах почета. Ее-то уж никто в мягкотелости не обвинит. Разве что в прямом смысле.
Дочери у Ульяны не было, соврала. Не могла она детей иметь. Мечтала лишь, что если была бы дочь, звали бы Аня.
192
— Ты чего это, Генриетта, выползла ни свет ни заря? — удивилась Патрикеевна. — Сводку хочешь послушать? У нас вчера радиокабель крякнулся. Бомбили вчера наш район — не заметила?
— Не заметила. Курить хочу, — призналась Генриетта Давыдовна.
— Курить? — удивилась Патрикеевна. — Ну на, кури! — дала папиросу. — А чой ты такая бодрая? Помирать раздумала?
— Этого нельзя исключить, Патрикеевна. Мне ваш сахар как жизни вдохнул! Я как вкус его съела, так думаю… а отчего бы не жить?
— Да то вижу, козой скачешь, — прищурилась Патрикеевна. — И что намереваешься предпринять?
Генриетта так по аристократически папиросу зажала, спичкой небрежно взмахнула, а головка от спички отскочила и чуть Патрикеевну не ужалила. Та отпрыгнула.
— Аккуратнее! Ишь, оживилась…
— Прошу вашего совета, Патрикеевна. Как бы чего заработать. Может, мне на рынок, покупать-продавать? Ну вот как вы.
— Знаем мы, какая из тебя покупать-продавать, — усмехнулась Патрикеевна. — Вот что: у меня знакомая заведует значки фосфором раскрашивать. Там зарплата мизер, но карточка рабочая. Работа тяжелая, но тупая, как раз для тебя. И на дому можно. Берут только по знакомству. Могу порекомендовать.
— Порекомендуй, Патрикеевна, миленькая, порекомендуй! — обрадовалась Генриетта Давыдовна. — Я уж раскрашу!
193
Михайлов шел, как во сне летают, приподымают себя в воздух легко и без удивления, как пустой чемодан. Города он не видал всего неделю, но как-то отвык: город сморщенный, сгорбленный, люди в хлебных очередях похожи на ветошь, нет бы плечи расправить, воспрясть!
Что же что тяжело? — зато на свободе!
Ему было далеко, к Калинкиному мосту, а он шел и думал, как близко, как скоро, там Аня, как обрадуется она от счастья. Шел мимо Летнего сада, как расцветет он вес-ной-летом после войны! Как привольно под сенью… какое счастье было бы работать садовником Летнего сада! Он мечтал об этом много раз в жизни, как о чем-то недостижимом, как воробей может мечтать быть орлом, но почему нет? Жизнь впереди, и он еще может попасть на работу в Летний, у него теперь знакомство в Большом Доме. А можно распространить Летний на Марсово поле, и понатыкать всюду высоких фонтанов, и соединить еще все это хозяйство с Михайловским садом, отчего образуется и вовсе неописуемая красота!
