Благополучно миновал Тучков, Дворцовый, уже сворачивал на Адмиралтейский, как попался постовому милиционеру. Тот заподозрил. Ругался же сын: «Вы бы, батя, пальтецо бы хоть пообтрепали специально и портфельчик бы мой старый школьный извлекли из чулана. Чревато!» Понькин не слушал, форсил, вот и дофорсился. Милиционер портфель раскрыл, только ртом хлопнул. Повел. А вести близко — в Гороховую. Два шага! На краю бульвара Понькин взмолился:
— Товарищ милиционер, не сочтите, там у вас пока оформлять, время уйдет, а у меня недержание… разрешите я вот в сугроб. Пожалуйста, подержите портфельчик.
Сунул портфель, милиционер и опять только хлопнул. Понькин заскочил за сугроб и, не тормозя, потрусил дальше вдоль бульвара, жизнерадостно сплевывая. Что-то справедливо подсказывало ему, что милиционер не погонится.
Пронесло, пронесло, повезло, повезло. На днях Понькин отправлялся в эвакуацию по новой ледяной трассе.
207
На Грибном канале подорвали дом, где гомеопатическая аптека, и пианино грохнулось на тротуар. Полыхало посреди тротуара неестественного цвета бело-голубым, что ли, пламенем, или так на морозе казалось. И казалось еще что рвется из него волнами и арками музыка. Будто города возводятся и стремглав разрушаются. И, упав, прежде чем вновь пойти в рост, звуки прижимаются, утихают, ластятся к земле, — как овчарка перед рывком прижимается, качая бедрами. Такая музыка, в которой Максим не угадал, конечно, и не признал по нотной неграмотности, но внушил себе Вагнера.
И такая бодрая, с возгонкой, нервная, зовет к битве, на бой. Максим представил, что фашисты вошли в Ленинград и бой идет уже здесь, на Невском, на Грибном канале, за каждый дом и сквер, по районам. И не только немецкие с советскими, а как-то армии в сутолоке перемешались, по районам распределились, и город уже сам с собой воюет безо всякой национальной причинности. Дзержинский район с Адмиралтейским, Васильевский остров с Петроградской стороной за контроль над Тучковым мостом.
Максим несколько дней пил мало, сдерживался, поняв, что подошел к черте, а тут рубанул махом стакан с горочкой и фантазия разыгралась.
Нотная библиотека в Мариинке сгорела от бомбы, только что, уже после разговора с профессором К. Пошел бы сразу после разговора — успел бы к либретто. А так пришел — у театра кусок как сгрызло, и именно тот, где библиотека.
У закрытого магазина на углу Ракова и 3-го Июля стояла очередь. На дверях листок: «Конфет нет и не будет, а если вам делать нечего, стойте». Люди стояли.
208
— Есть такой план у Кирова, называется «Дэ-дэ», — рассказывала эвакуированная Петрова. — Весь город заминировать, все мосты и заводы. Когда немцы войдут, все начальники улетят, а Киров нажмет на рычаг, и Ленинград взорвется. Вместе с нами и немцами. Целиком!
— Это уж вряд ли, — не поверила Патрикеевна. — Большевички, конечно, исчадья, но это уж слишком!
— Точно тебе говорю! Будет выжженное болото, Киров с Москвой сговорился! На Комендантском аэродроме сто самолетов готовые ждут, для начальства. Там можно даже место купить, но стоит миллион.
Никто Петровой не верил, но все внимательно слушали, даже маленькая Лиза, засунув в рот палец.
209
Удовлетворяя аппетиты Рацкевича, Максим быстренько выявил полдюжины ученых-предателей: сомнительные книжки читали в стационаре и откровенно пораженческие беседы вели. На заговор не тянуло, «заговор ученых-дистрофиков» — комично, но по антисоветской пропаганде все закапываются без проблем.
— Эхе-хе, — сокрушался директор ЭЛДЭУ. — А такие благочинные ученые, отчасти даже вежливые! Кто бы мог подумать! Как вы их ловко выявили! — я бы не смог.
— Волк часто скрывается под овчиной… под личиной овцы, — рассеянно заметил Максим. Он был больше обеспокоен либретто, которое решительно не находилось. Музыковеды поуезжали и повымерли. Сегодня с утра посещал квартиру музыковеда Крапивина, оперного будто бы специалиста, так дверь нараспашку, книги на полу, целиком коричневые, соседи устроили тут общественную уборную, а музыковеда нет как не было. Помер где-нибудь в переулке неопознанным образом.
— Повара меряете? — спросил Максим.
— Конечно-конечно, — заторопился директор. — Ежедневно проверяем. То одно блюдо, то другое, а иногда по два-три в день. Все в тютельку! Он дополнительно мне каялся, что недопонимал, а теперь все честно, он и нам теперь заворачивает в полтора к прежнему, вы обратили?
Максим не обратил.
Продукты он не считал: хватает и ладно. Водку считал: слишком хватает. Постановил себе закрепиться на уровне 600–700 граммов в день. Меньше ломает, заснуть трудно, а больше — начинается беспредел и томление духа, а то просто — иссякновение сил. Вчера заказал комсомолку-бурятку в Дом ученых, но пока везли — отрубился, что не добудились. Надо срочно регламентироваться по водке, а то эдак и на вызов к начальству можно не встать.
210
Приснилось будто змея запускали над высоким берегом, большого, воздушного, красного, Варя держала, а змей могучий — рванул и Варю понес.
Бином прыгает, Ким мельтешит, Чижик кричит, а ее несет, через реку (страшно!), через буераки-овраги. Уже на самом краю земли, на утесе, впереди ничего нет, только туман и вечный обрыв. Тут ее Арька и перехватил за ноги в последний момент, весь расцарапанный, через чащу, в мокрой одежде, плыл, успел. Обнял, свой.
Просыпается, а нет опять Арьки. И так всегда, во сне он есть, и здесь — пустота и нет его. Досадно даже. Аж воскликнула ему шепотом:
— Чего же ты так?! Где ты?
Она вроде как переехала в сон из яви, ей все время снилось теперь, с перерывами на краткое волнительное просыпание. Едва Варенька вновь забывалась, ей снились сцены из несуществующих спектаклей, или как она ходит в Гостином дворе, увешанная покупками, но не до войны, а после, похоже, войны, потому что внутри Гостиного двора работает лифт и все стены покрыты огромными разноцветными зеркалами. То приснится как идет где-то на Юге сквозь анфиладу нависающих растительных арок с желтым — лимонным? — мороженым наперевес. Или в углу стоит игрушечная птица на манер попугая, яркая-яркая, а потом вдруг начинает летать как живая.
Сны ведь плохо запоминаются, не хотят, и Варенька теперь не понимала, то ли они все время снились ей вот так шквально, а она не обращала просто, то ли они теперь — обвалились.
Ей не хотелось вставать теперь утром. Хотя ни комната, в виду дров, ни город, в виду сытости, не были теперь для нее ледяными пещерами, а были территориями осмысленной нужной жизни. Но в нее, в такую жизнь, и не хотелось как раз. Там совсем-совсем не было Арьки. Казалось, что Арька весь — во сне, и самой хотелось во сне, раствориться.
211
— Абракадабр Абракадабрович. Товарищ академик! — окликнул от размышлений Офицер.
— А? Что? Сейчас начнем закрывать… Сейчас начнем! Послушайте, несколько мгновений еще!
Хва-Заде нервничал. Он последний, кто видит этого человека. Его никто не видел пятьсот с лишним лет, потом Хва-Заде увидел его первым, а теперь видит последним.
Тимур лежал в своей гробнице величественный, губы сгибались чуть презрительно: как я вас, дескать, уделал. Великий человек он и после смерти великий, даже и сквозь пять веков.
Он как раз потому великий, что с ним и после смерти происходят разнообразные происшествия.
— Секунду… — Офицер отвлек Хва-Заде под локоть, от чужих ушей. — А вы не хотите……..?
— ……..? — остолбенел Заде.
— К нему в саркофаг.
— ………!
— Я не настаиваю, — пояснил Офицер. — Просто есть такая возможность. В виде признания заслуг и особой чести. Мне поручено вам о том сообщить.
— А… Я не влезу. Саркофаг на одного предназначен.
— Сверху. На Тимура. Попрать супостата.
— А…
Попрать! Когда самые дерзкие мечты оказываются осуществимыми… Какой-то мудрец говорил, что если Небо хочет наказать — оно исполняет твои заветные желания. Хотя все верно: посягнул такого попрать, соответствуй. Или не посягай.
— Попрррать! — академик вцепился себе в шевелюру.
— Не спешите, подумайте. У нас есть четыре минуты.
— А известно, что будет со мной после… меня вернут в тюрьму, или… Что со мной? Меня освободят или расстреляют?
— Кому-то, возможно, известно. Мне — нет.
Седые виски у Офицера и спокойный взор. Взор, будто и нет взора.
— И никак нельзя узнать? Телефонировать?
— Нельзя.
— Никак?
— Кто же нам скажет, Абракадабр Абракадабрович. Там, может, и сами еще не решили. Ждут, как вы сейчас… распорядитесь.
Ну да, он прав. В Сибирь не хочется. А жить — жить хочется? Непонятно. С такого расстояния и не разобрать.
— А вы что посоветуете? Лечь?
