— Марина!
Клелия вбегает. Она придет и первым делом Марину ищет. Трогательно. И держать ее на коленях, обнимать теплое тельце — трогательно. Будь эта девочка только Ноэлева… Как было бы чудно читать ей на ночь сказки, расчесывать темные волосы мохнатой щеткой. Это слепой материнский инстинкт или зрячее чувство? Девочка твоей не будет, так что нечего гадать.
— Звонит! — Клелия хватает телефон, тянет Марине. На экране светится: «Корто».
— Я нашел адвоката. Если собираешься разводиться по мировой, появляйся, составим бумагу на двоих. В противном случае жди вестей.
— Ты можешь подождать? Мне через неделю в префектуру…
— Не-а. Не могу.
57
— Ты меня всех друзей лишила! И дочери тоже! Да, дочери! Потому что она мне как дочь! — Альберто помолчал. — У меня ничего не осталось, кроме твоей кислой мины утром и вечером…
Девочка на стороне матери. Она выбрала сильнейшего и со слабейшим не дружит.
— Катья! Ты целыми днями в MTV пялишься, может, тебе работать пойти? Почему я все должен на себе тащить?
— Потому что ты мужик. Ах, да, я забыла — ты ж не мужик.
В такие минуты Альберто мучительно хотелось позвонить Веронике. И однажды он позвонил.
58
Счастье будто дает ни за что, задарма,И ты тянешь ладонь, и ты сходишь с ума…
Марина стояла, заткнув уши ipod’ом, на острове Ибисов, смотрела в темную воду.
Сегодня сорвалась, поехала к адвокату, на площадь Nation. Денис ждал в кафе “Marco Polo”. Единственный человек, который мог ее спасти, который понимал, каково ей, сидел на террасе, в углу, когда она вошла, не улыбнулся.
Опустилась на стул. Официант подскочил:
— Что будете…
Денис оборвал его:
— Я хотел бы рассчитаться.
Вышли. Марина прикусила губу: знакомая развинченная походка, руки в карманы. Как будто отбросило ее в первую встречу, когда она шла, косилась на него, улыбалась: нравился. И теперь — нравился. Нет, больше: нужен был. Это как завязавшему курильщику подсунуть сигарету. Очень хочется затянуться.
— Корто, я соскучилась. Я так соскучилась…
Но он уже набирал номер адвоката:
— Я приду с… женой.
Выдавил «жену» как косточку из черносливины.
— Корто…
Обняла — высвободился, опять обняла.
— Что, с макаронником не ладится?
Кивнула, не поднимая глаз, не разнимая рук.
— Ммм… Пошли.
В этом «пошли» — мягкая краска. Руки сами расцепились.
— Корто, я не хочу с тобой — к адвокату. Как-нибудь, но без этого…
— Без этого нельзя.
За тяжелой дверью парадного — домофон: «Я к мэтру Арфейеру». — «Второй этаж». Мраморная лестница, красный ковер, Марина нажимает кнопку лифта, но Денис поднимается пешком, не оглянувшись. Отвыкла она от этого — когда каждый по себе.
Смотрела ему вслед. Обернулся.
— Идешь?
— Я не хочу.
— Прекрати этот детский сад.
Она шла по лестнице и ревела. Ревела, когда тучный мэтр Арфейер вышел в приемную и пригласил в кабинет. Он посмотрел на нее и сказал: «Если одна сторона будет против, я не смогу выступать как ваш адвокат». В кабинете над камином красовалось высоченное зеркало в золоченой раме, рядом стоял чудовищных размеров письменный стол темного дерева, заваленный бумагами и книгами. Они громоздились даже на полу, на скрипящих половицах: книги и стопки папок, подпирающие друг друга. На камине пылились африканские статуэтки, фигуры с заломленными руками, среди них белел карликовый бивень на подставке. Жилище людоеда. Напротив стола — два кресла, обтянутые бордовым вельветом, под старину — а может, и правда допотопные. Сюда и приземлились.
Мэтр начал с раздела имущества. Денис радостно заявил: «У нас контракт», — но мэтр парировал, что мсье грозит выплата пособия бывшей жене («Мадам, вы же не работаете?»), и Денис мрачно зыркнул в сторону Марины. Она снова ударилась в слезы: «Мне ничего не нужно, почему люди такие звери, ты думаешь, я из тебя деньги стану тянуть?» Про зверей было, потому что мэтр сказал, что женщины требуют компенсацию, даже если виноваты. И пошли беседы о том, кто кому сколько должен, включая гонорар мэтра. «Если вас все устраивает…» — мэтр покосился на Марину, и она выдавила: «Меня ничего не устраивает. У вас нет бумажных носовых платков?» — и мэтр заскрипел выдвижными ящиками стола, поглядывая на ее дрожащие губы.
Эти двое молчали, пока она сморкалась, повторяя как заведенная: «Мне нельзя сейчас разводиться, нельзя, я не хочу домой, я люблю этот город, понимаете, я хочу здесь…» Мэтр-людоед насупился: «Вы не живете с вашим супругом. Вам не положен вид на жительство». — «Если бы он пошел со мной в префектуру, никто бы ничего не узнал! Но он не желает! Ну что ему стоит!» Денис смотрел в окно — повернулся: «Ты не станешь отнимать у мэтра время этими бессмысленными разговорами?» А людоед догнал и добавил: «Если будет проверка и выяснится, что вы не живете под одной крышей, вас депортируют. Вас, мадам. И запретят въезжать во Францию в течение пяти лет! А у мсье тоже будут проблемы».
Особенно понравилось словечко «тоже».
Мэтр-людоед проводил до лестницы. Денис спускался первым, Марина оглянулась: мэтр стоял в дверях. Губами произнес: «Держитесь».
59
Пошел с ней в бистро — стояла и ревела, вроде как не уйдешь. Сели в углу, заказали по сэндвичу. У стойки терлись три мужика, типичные лузеры, больше — никого. Неудивительно: с января курить в общественных местах запретили, и эти бистро вмиг клиентуру растеряли, тут сигаретный дым был неотъемлемой частью пейзажа.
Маринка, вся в расстроенных чувствах, принялась рассказывать про макаронника, обманувшего надежды. С виду на ангела походил, а при ближайшем осмотре крыльев не обнаружилось. Такая упрощенная версия, нелетающая. Да, это ее, кажется, особенно огорчает: оно не летает. Оно еще недавно было средоточием всех (не)земных достоинств: тонкий-чуткий; теплый-пушистый; семейство его — вообще мечта дочери алкоголика. В результате в семействе она себя чувствует как раз дочерью алкоголика, телом инородным. Нашла куда вломиться: в дружную итальянскую семью, да прямо под бок к мамме… А пушистый оказался, скорее, взъерошенным — с утра до вечера читает нотации, не совсем понятно о чем, но разбираться неохота. Похоже, не оправдала Маринка его иллюзий. Да, он еще весь какой-то в иллюзиях (болеет, что ли). Такие иллюзии начисто по выходе из подросткового возраста теряются. Тяжелый случай. Было самое время возликовать — за что боролась, на то и напоролась, да ревет без остановки, жалко ее. Даже не то что жалко, а понять можно. Этот, ангел недоделанный, вещает, а у нее «сежурка» на излете, и чем все кончится, легко предположить.
— Он собрался писать письмо Саркози…
— Скажи ему, что во французском МВД с туалетной бумагой перебоев нет.
— Он не понимает! Он на облаке живет!
Сковырнется с облака, а планировать не на чем. Помнится, как-то пришлось документы подделать, чтобы из страны не вылететь: дрожал хуже листа осинового, так что Маринкины проблемы знакомы.
Смотрел на нее — те же свитер и джинсы, в которых ушла. Та же она… Положила ладонь на руку.
— Нет, только этого не надо.
Тут ее совсем развезло. Она была похожа на потерянную собачонку. Сказала, сморкаясь, — не сразу расслышал — «люблю все еще». Второй раз руку не отдернул.
60
Десять вечера, остров Ибисов. Ноэль торчит на работе — до полудня проспал (в сбитом режиме она виновата, Марина, — по разумению его папеньки).
— Ноэль, зайти за тобой?
Побежала бы в Нуази, ну так это за гранью приличий.
Стоишь на мостике. Будто взяли гигантский ластик и стерли человека, за которым пообещала зайти. За которым когда-то хотелось идти: крылья мерещились. «Ангел недоделанный», сказал Корто…
И эти его фразы: «Важно одно: не заставить другого страдать», «Не надо стесняться того, что чувствуешь», «Проживать настоящее»… Рядом человек в судорогах корчится, а он «настоящее проживает». За столом его матери тарелку не передала — отец встал, взял, — «пожилой человек вынужден прыгать», «у тебя этого нет в генах», «оно должно идти от сердца» — понеслось, едва в комнату спустились. Да не поняла, не подумала, не попросили! «Шестым чувством надо угадывать, что ближнему нужно!» — «Я научусь угадывать…» — «Нет! Этому не научишься!» Пошла ведь за ним, потому что стать хотелось, как он, с генами и сердцем. Тепла хотелось. Так тянет позвонить Корто…
Стукнула в дверь кабинета. Сидел за компьютером, уже в пальто. Поднял голову, бросил безучастно:
— Мне надо кое-что доделать.
— Дома доделаешь.
Откинулся на спинку стула:
— Я всегда знал, что между вами ничего не порвано.
