Я посмотрел — ну, как…
— Нужно голосовать, — говорит председатель.
Я говорю:
— Вы обалдели. Ведь она у нас столько лет в коммуне, а вы будете ее выгонять…
Робеспьер говорит:
— Да, мы немного перехватили, но нужно дать ей 10 часов ареста.
Так и решили — 10 часов ареста, а затем комсомольская организация за нее взялась. Вечером ее на комсомольском собрании «парили», и партийная организация должна была вмешаться, чтобы ее не выгнали из комсомола, так как говорили, что лучше бы она украла, а то ты комсомолка, командир отряда — и вдруг по телефону звонишь дежурному, что ты заболела, а на самом деле ты не заболела, а куда-то отправилась, ты же солгала; это — преступление.
Такая логика приходит не сразу, а постепенно и развертывается по мере развития коллектива.
Наибольшие требования должны предъявляться в том случае, когда человек выступает против коллектива более или менее сознательно. Там, где поступок происходит от натуры, от характера, от несдержанности, от темноты политической и нравственной, там требование может предъявляться не такое резкое. Там можно рассчитывать на положительное влияние опыта, на постепенное накопление привычек. Но там, где личность сознательно выступает против коллектива, отрицая его требование и его власть, там требования должны быть предъявлены решительные до конца, до тех пор пока личность не признает, что нужно подчиниться коллективу.
Теперь несколько слов о наказаниях. У нас по отношению к наказаниям выходит не совсем хорошо. С одной стороны, мы уже признали, что наказания бывают и нужными и полезными. Наказание можно допустить, но, с другой стороны, у нас есть такая установка, чисто наша, интеллигентская, главным образом, конечно, педагогов, что наказание допустимо, но лучше обойтись без наказания. Все-таки наказывать можно, но если ты наказываешь, то ты плохой педагог. Тот педагог хорош, который не наказывает.
Я уверен, что такая логика дезорганизует педагога. Нужно установить точно, что такое наказание. Я лично убежден, что наказание не такое большое благо. Но я убежден в следующем: там, где нужно наказывать, педагог не имеет права не наказывать. Наказание — это не только право, но и обязанность в тех случаях, когда наказание необходимо, т. е. я утверждаю, что педагог может наказывать или не наказывать, но если его совесть, его техническая квалификация, его убеждение говорят, что он должен наказать, он не имеет права отказаться от наказания. Наказание должно быть объявлено такой же естественной, простой и логически вместимой мерой, как и всякая другая мера.
Нужно решительно забыть о христианском отношении к наказанию, наказание — допустимое зло. Взгляд на наказание как на зло, которое допустимо почему-то, в известной мере, я считаю, не соответствующее ни логическим, ни теоретическим взглядам. Там, где наказание должно принести пользу, там, где другие меры нельзя применить, там педагог никаких разговоров о зле иметь не должен, а должен чувствовать своим долгом применить наказание. Такое убеждение, такая вера, что наказание есть допустимое зло, превращают педагога в объект упражнения в ханжестве. Никакого ханжества не должно быть. Никакой педагог не должен кокетничать, что вот я — святой человек, обхожусь без наказания.
А что делать тому человеку, который искренне видит, что нужно наказывать? Он сидит и тужит: вот какой-то педагог обходится без наказания, и что же скажут обо мне? Скажут, что я педагог второго сорта.
Такое ханжество я считаю нужным отбросить. Там, где наказание должно быть применено, где оно может быть применено с пользой, там педагог должен его применить.
Однако это вовсе не значит, что мы утверждаем желательность наказания во всех случаях и всегда.
Что такое наказание? В области наказания я считаю, что как раз советская педагогика имеет возможность найти очень много нового. Все наше общество так устроено: так много уважения у нас к человеку, так много гуманности, что мы имеем возможность прийти к той счастливой норме, какая может быть по вопросу о наказаниях. И эта счастливая норма должна быть такой: наказание должно разрешить и уничтожить отдельный конфликт и не создавать новых конфликтов.
Все зло старого наказания было в том, что наказание, уничтожая один конфликт, создавало другой конфликт, который приходилось разрешать еще более сложным путем. Я утверждаю, что не выработано еще наказание, уничтожающее конфликт до конца. Ясно, что наказание в одном случае имеет смысл, а в другом случае не имеет смысла.
Каковы же отличия советского наказания от других? Во-первых, ни в коем случае оно не должно иметь в виду причинение страдания. Обычная логика говорит, что я тебя накажу, ты будешь страдать, а другие будут смотреть и думать: «Вот ты страдаешь, и нам нужно воздержаться от этого поступка».
Никакого физического и нравственного страдания не должно быть. В чем же сущность наказания? Сущность наказания в том, что человек переживает то, что он осужден коллективом, зная, что он поступил неправильно, т. е. в наказании нет подавленности, а есть переживание ошибки, есть переживание отрешения от коллектива, хотя бы минимального.
Поэтому и к наказанию нужно прибегать только в том случае, когда вопрос логически ясен, и только в том случае, когда общественное мнение стоит на стороне наказания. Там, где коллектив не на вашей стороне, там, где коллектив вы не перетянули на свою сторону, наказывать нельзя. Там, где ваше решение будет решением, отрицаемым всеми, там наказание производит не полезное, а вредное впечатление; только когда вы чувствуете, что коллектив за вашими плечами и коллектив думает так же, как и вы, и осуждает так же, как вы, только тогда можно наказывать.
Это то, что касается сущности наказания.
Теперь, что такое форма наказания?
Я противник каких бы то ни было регламентированных форм. Наказание должно быть чрезвычайно индивидуальным, чрезвычайно приспособленным к отдельной личности, тем не менее и в области наказания могут быть определенные законы и формы, ограничивающие право наказания.
Я в своей практике считал, что прежде всего наказывать может либо весь коллектив, его общее собрание, либо один человек, уполномоченный коллектива. Я не представляю себе здорового коллектива, где могут наказывать, иметь право наказывать 10 человек.
В коммуне им. Дзержинского, где я руководил и производством, и бытом, и школой, только я один мог наказывать. Это необходимо. Необходимо, чтобы была единая логика наказания и чтобы наказание не было частым.
Во-вторых, в наказании должны быть также известные традиции и норма для того, кто применяет наказание.
В коммуне им. Дзержинского был такой закон. Каждый новенький имел звание воспитанника. Когда он становился известным и когда все видели, что он идет вместе с коллективом, не возражая ему, он получал звание коммунара и значок с надписью ФЭД. Этот значок утверждал, что он коммунар.
Воспитанника я мог наказать так — наряд. Это получасовая работа, главным образом на кухне, по уборке, в оранжерее, но не на производстве. Затем лишение отпуска в выходной день, лишение карманных денег, т. е. заработанные карманные деньги не выдавались, а шли в сберкассу на его имя, а получить из сберкассы деньги он не мог без моей подписи. И самое страшное наказание, которое можно было применить, — это увольнение с производства и перевод на хозяйственные работы.
Вот наказания, которые я мог применить и имел право применить только по отношению к воспитанникам.
По отношению к коммунарам я не имел права применять эти наказания. Там было только одно наказание — арест. Воспитанник не мог быть арестован. Арест — это единственная форма наказания, которую я мог применить к коммунару… Но если он коммунар, он имел значок и потерял значок, то я не имел права его арестовать. Я никогда всех на память не знал. Ведь у меня было 500 человек. Но говорили так:
«Потерял значок, — не теряй».
Обычно старших воспитанников я знал всех. Так вот по отношению к коммунару арест — это единственная форма.
Эта система имела огромное значение. Каждый старался как можно скорее получить звание коммунара. Тогда он получал такую привилегию — быть арестованным. А я арестами не стеснялся. За мелочь, за маленький проступок, за то, что пуговица не застегнута, — час ареста. Я не имел права садиться или сидеть, наказывая коммунара. Я должен был встать и сказать:
— Такой-то, получай час ареста.
И он говорил:
— Есть, час ареста.
И я мог до 10 часов наказывать. Что это значит?
В выходной день он обязательно отдаст пояс дежурному командиру, приходит ко мне в кабинет и говорит:
— Я прибыл под арест.
А раз он прибыл, я не мог его отпустить, так как в 1933 г. меня общее собрание лишило права прощать. Сегодня я прощу, а завтра накажу, какой же порядок. Поэтому я прощать не мог, и он имел право сидеть и заниматься в моем кабинете. Разговаривать с ним мог только я, больше никто не имел права с ним говорить, причем тут нельзя было говорить о его проступке. Это считалось дурным тоном, это считалось вульгарным, если бы я заговорил с ним о его проступке. Он сидит под арестом, он «отдувается», и разговаривать об этом было в высшей степени неприлично.
