— Пойдем, Рислер!.. Здесь можно задохнуться…
Они встали: Рислеру было все равно, уйти или оставаться. Но тут оркестр, состоявший из рояля и нескольких скрипок, заиграл какую-то странную ритурнель, возбудившую любопытство всего зала. Послышались голоса:
— Тише!.. Тише!.. Сядьте!
Друзья принуждены были снова занять свои места. Рислер заволновался.
«Я знаю эту мелодию, — подумал он. — Где я ее слышал?»
Гром аплодисментов и легкий вскрик Планюса заставили его поднять глаза.
— Идем, идем!.. Выйдем отсюда, — говорил кассир, стараясь увести его.
Но было уже поздно.
Рислер увидел свою жену. Она подошла к краю эстрады и с улыбкой профессиональной танцовщицы поклонилась публике.
Она была в белом платье, как в ночь бала, только теперь ее наряд не был таким роскошным и шокировал своей небрежностью.
Платье с глубоким вырезом едва держалось на плечах; пышные каштановые волосы падали на лоб; на шее сверкало мишурным блеском ожерелье из жемчуга, слишком крупного, поддельного. Делобель был прав: ей действительно нужна была жизнь богемы. Ее красота приобрела оттенок беспечности, характерный для женщины, порвавшей со своей средой, предоставленной всяким случайностям и опускающейся постепенно на самое дно парижского ада, откуда уж никакая сила не вернет ее к чистому воздуху и свету.
И как хорошо чувствовала она себя в своей роли! С какой уверенностью двигалась по эстраде! О, если б она могла видеть страшный, полный отчаяния взгляд, устремленный на нее из глубины зала кем-то, спрятавшимся за колонной, в ее улыбке не было бы этого бесстыдного спокойствия, и в голосе ее не нашлось бы таких вкрадчивых и томных интонаций, чтобы проворковать единственный романс, которому смогла выучить ее г-жа Добсон:
Бедная крошка мамзель Зизи!Кружится головка у крошки от любви,От люб-ви!
Рислер встал, несмотря на все усилия Планюса удержать его.
— Сядьте, сядьте!.. — кричали ему.
Несчастный ничего не слышал.
Он смотрел на свою жену.
Кружится головка у крошки от любви! —
повторяла Сидони, жеманясь.
На миг его охватило желание броситься на эстраду и крушить там все подряд. Перед глазами у него поплыли красные круги, дикая злоба овладела им.
Но он тут же почувствовал стыд и отвращение и бросился вон из зала, опрокидывая на ходу столы и стулья. Вдогонку ему неслись проклятия растерянных, скандализованных буржуа.
VI. МЕСТЬ СИДОНИ
Никогда еще за те двадцать с лишним лет, которые он прожил в Монруже, Сигизмунд Планюс не возвращался так поздно, не предупредив сестру. Понятно, что мадемуазель Планюс была в большом беспокойстве. Старая дева была связана с братом общностью взглядов и интересов, и они жили душа в душу. В течение нескольких последних месяцев она переживала вместе с кассиром все его тревоги, все его возмущение, и до сих пор еще достаточно было малейшего пустяка, чтобы взволновать и расстроить ее. Каждый раз, когда Сигизмунд запаздывал, она думала: «Боже мой, только бы не случилось чего-нибудь на фабрике!».
Вот почему в этот вечер, после того как все население птичника водворилось на насест и уснуло, а обед был убран со стола нетронутым, мадемуазель Планюс, охваченная тревогой, расположилась в низенькой столовой и стала поджидать брата.
Наконец около одиннадцати часов раздался звонок. Робкий, печальный звонок, совсем не похожий на обычно решительный звонок Сигизмунда.
— Это вы, господин Планюс? — спросила старая дева с крыльца.
Да, это был он, но не один. За ним следовал высокий, сгорбленный старик. Войдя, он вяло поздоровался. Только тогда мадемуазель Планюс узнала Рислера-старшего, которого она видела в последний раз в день новогоднего визита, то есть незадолго до всех драм, разыгравшихся на фабрике. У нее уже готовы были вырваться слова сочувствия, но, заметив страшную подавленность обоих мужчин, она поняла, что нужно молчать.
— Мадемуазель Планюс, сестрица! Постелите чистые простыни на моей кровати. Наш друг Рислер оказывает нам честь — он у нас переночует.
Старая дева поспешила уйти и принялась стелить постель почти с нежной заботливостью, ибо известно, что, кроме господина Планюса, братца, Рислер был единственный мужчина, Для которого она делала исключение и которого она не осуждала.
Из кафешантана муж Сидони вышел в крайне возбужденном состоянии. Он шел под руку с Планюсом, то и дело вздрагивая всем телом. Теперь уже не было и речи о том, чтобы идти в Монруж за письмом и пакетом.
— Оставь меня… уйди… — говорил он Сигизмунду. — Мне нужно побыть одному.
Но тот ни за что не хотел оставлять его в таком отчаянии. Незаметно для Рислера он увлекал его все дальше и дальше от фабрики. Душевная чуткость подсказывала старому кассиру нужные слова, и он всю дорогу говорил своему другу о Франце, о его дорогом Франце, которого он так любил.
«Да… Это привязанность… настоящая, верная… Такое сердце не изменит, этого нечего бояться…»
Миновав шумную центральную часть Парижа, они пошли по набережной мимо Ботанического сада, пока наконец не углубились в предместье Сен-Марсо. Рислер покорно следовал за кассиром. Слова Планюса успокаивали его.
Так дошли они до берега Бьевры, застроенного в этом месте кожевенными заводами и большими сушильнями, сквозь решетчатые перегородки которых синело небо. Потом добрались до равнин Монсури — обширных участков земли, выжженных и оголенных огненным дыханием Парижа, который ежедневно, подобно гигантскому дракону, изрыгает дым и пар, уничтожающие вокруг него всякую растительность.
От Монсури до укреплений Монружа два шага. Теперь Планюсу уже нетрудно было затащить к себе своего друга. Он справедливо полагал, что его мирное жилище и спокойная, преданная дружба, связывающая его с сестрой, дадут этому убитому горем человеку почувствовать, какое счастье сулит ему совместная жизнь с Францем. И действительно*, едва они вошли, на Рислере уже сказалось очарование маленького домика.
— Да, да, ты прав, старина, — говорил он, расхаживая большими шагами по низкому залу, — я не должен больше думать об этой женщине. Она умерла для меня. У меня теперь на всем свете один только Франц… Я еще не решил, вызову я его сюда или сам поеду к нему… Знаю только, что мы будем жить вместе… Я так всегда мечтал иметь сына! И вот я нашел сына. Мне не нужно другого… Как подумаю, что у меня явилась было мысль о смерти!.. Ну нет! Это доставило бы кое-кому слишком большое удовольствие! Я хочу жить, жить с моим Францем, и только для него.
— Браво! — воскликнул Сигизмунд. — Вот таким я и хочу тебя видеть.
В эту минуту мадемуазель Планюс пришла сказать, что постель готова.
Рислер извинился за причиненное ей беспокойство…
— Вам здесь так хорошо, вы так счастливы… Мне даже неловко, что я пришел к вам со своим горем.
— Э, старина, да ведь и ты можешь, создать себе такое же счастье!.. — сияя, говорил Сигизмунд. — У меня сестра, у тебя брат. Чего нам не хватает?
Рислер слабо улыбнулся. Он уже видел себя с Францем в таком же мирном квакерском домике, как этот.
Хорошо Планюс сделал, что привел его сюда.
— Иди ложись, — сказал он с ликующим видом. — Сейчас мы покажем тебе твою обитель.
Спальня Сигизмунда Планюса помещалась в первом этаже. Это была большая комната, просто, но уютно обставленная, с кисейными занавесками на окнах и над кроватью и с маленькими квадратными ковриками у стульев на блестящем плиточном полу. Сама г-жа Фромон-мать не могла бы ни к чему придраться — такой здесь был порядок, такая чистота. На полках, заменявших книжный шкаф, стояли книги: «Руководство для рыболовов», «Образцовая деревенская хозяйка», «Счетные таблицы Барема». В этом уголке было сосредоточено все, что могло свидетельствовать об умственных запросах хозяина квартиры.
Старый Планюс с гордостью оглядывал комнату. Все было на месте: стакан с водой — на ореховом столике, футляр с бритвой — на туалете.
— Так вот, Рислер… ты найдешь здесь все необходимое. А если тебе понадобится что-нибудь еще, то ящики не заперты, тебе стоит только открыть их. Посмотри, какой прекрасный вид отсюда… Сейчас уже темно, но завтра утром, когда проснешься, увидишь, как у нас здесь великолепно.
Он распахнул окно. Падали крупные капли дождя. Вспышки молнии, разрывая ночной мрак, освещали то длинный ряд притихших откосов с редкими телеграфными столбами, то темную дверь каземата… По временам шаги патруля на окружной дороге, стук приклада или бряцание сабли напоминали о том, что находишься в военной зоне. Это и был тот «прекрасный вид», который так расхваливал Планюс, пейзаж довольно унылый, если только его можно было назвать пейзажем.
