— Ни в коем случае. Спасибо, — кладет трубку Лив.
Да, тогда уж точно все кругом будут в курсе. Кристен обладает уникальной способностью распространять информацию лучше всякой вечерней газеты. И Лив даже подумать страшно о том, как она будет объясняться с родственниками и друзьями. Картина, в сущности, ей больше не принадлежит. Она стала предметом публичных обсуждений, символом несправедливости.
Но не успела Лив повесить трубку, как телефон снова звонит, и она от неожиданности подпрыгивает на месте:
— Кристен, я…
— Это Оливия Халстон? — раздается мужской голос.
— Да? — неуверенно отвечает она.
— Меня зовут Роберт Шиллер. Я пишу статьи об искусстве для «Таймс». Простите, если звоню в неурочное время, но я собираю материал об истории вашей картины и хотел бы, чтобы вы…
— Нет-нет, благодарю, — бросает она трубку.
Лив подозрительно смотрит на телефон, затем в страхе, что он может снова зазвонить, снимает трубку с рычага. Затем кладет трубку на место, но телефон тут же начинает отчаянно трезвонить. Журналисты пытаются представиться и дать ей номер мобильника. Все они крайне дружелюбны, даже вкрадчивы. Клянутся в своей беспристрастности, извиняются, что отнимают у нее время. Лив сидит в пустом доме, прислушиваясь к тяжелым ударам сердца.
Мо, вернувшись около часа ночи, застает Лив за компьютером, рядом лежит снятая телефонная трубка. Лив рассылает имейлы всем известным специалистом в области французской живописи конца девятнадцатого — начала двадцатого века:
«Меня интересует, известно ли вам что-либо о… Я пытаюсь восстановить историю… Возможно, вы что-то знаете или чем-то располагаете… Все, что угодно…»
— Чаю хочешь? — снимая пальто, спрашивает Мо.
— Спасибо, — не отрывает взгляд от экрана компьютера Лив.
Глаза у нее красные и воспаленные. Она понимает, что дошла до точки, когда начинает механически открывать один сайт за другим, снова и снова проверять свою электронную почту. Но остановиться не может. Любое занятие, даже такое бессмысленное, — все лучше, чем сидеть сложа руки.
Мо усаживается на кухне напротив Лив и придвигает к ней кружку.
— Выглядишь ужасно.
— Спасибо.
Мо равнодушно наблюдает, как Лив стучит по клавиатуре, затем отхлебывает чай и придвигает стул поближе к подруге:
— Ну ладно. А теперь позволь мне. Я как-никак бакалавр искусств, имеющий диплом с отличием. Ты прошерстила все музейные архивы? Каталоги аукционов? Дилеров?
— Да, я всех их проверила, — устало закрывает компьютер Лив.
— Ты вроде говорила, что Дэвид купил портрет у одной американки. А нельзя ли у нее узнать, откуда взялась картина у ее матери?
Лив устало перебирает записи:
— Представитель… противной стороны уже спрашивал ее. Она не знает. Картина была у Луанны Бейкер, а потом ее купили мы с Дэвидом. Это все, что ей известно. Все, что, черт возьми, ей и надо знать!
Она смотрит на экземпляр вечерней газеты с намеками на то, что они с Дэвидом вообще не имели морального права владеть картиной. И снова видит перед собой лицо Пола, вспоминает, как он смотрел на нее в кабинете у адвоката.
— Ты в порядке? — В голосе Мо чувствуется несвойственная ей мягкость.
— Да. Нет. Мо, я люблю эту картину. Действительно люблю. Знаю, мои слова, наверное, звучат глупо, но при одной мысли, что я могу ее потерять… это как потерять частицу себя, — говорит Лив и, заметив удивленно поднятые брови Мо, продолжает: — Извини. Просто… Узнать, что газеты делают из тебя врага общества номер один… Ох, Мо, я и сама ни фига не понимаю, что делаю… Сражаюсь с мужиком, который этим живет, подбираю за ним крошки и ни хрена не имею, даже тоненькой ниточки, способной привести к решению проблемы. — И Лив, к своему стыду, понимает, что вот-вот разревется.
— Все, тебе пора проветриться, — заявляет Мо, придвигая к себе папки. — Иди на балкон, посмотри минут десять на небо и постарайся вспомнить, что все это суета сует на фоне бессмысленности бытия. И вообще, нашу маленькую планету рано или поздно проглотит черная дыра, так что в любом случае дергаться бессмысленно. А я пока погляжу, что могу для тебя сделать.
— Но ты, наверное, здорово устала, — шмыгает носом Лив.
— Ничуточки. Мне надо расслабиться после смены. Чтобы лучше спать. Топай давай! — И Мо начинает перебирать лежащие на столе папки.
Лив вытирает глаза, натягивает свитер и выходит на балкон. И здесь, в бескрайней черноте ночи, она ощущает себя на удивление бесплотной. Она окидывает взглядом раскинувшийся внизу город и с удовольствием вдыхает холодный воздух. Потягивается, расправляя затекшие плечи. Но в голове скребется неприятная мысль, будто она упустила нечто не столь явное, но очень важное.
Когда она десять минут спустя появляется на кухне, Мо что-то корябает в блокноте.
— Ты помнишь мистера Чамберса? — спрашивает она.
— Чамберса?
— Средневековая живопись. Уверена, что ты была на его занятиях. Я все думаю о его словах, которые меня тогда поразили, прямо-таки запали в душу. Он сказал, что иногда история картины — это история не только произведения искусства, а целой семьи, с ее секретами и тайными грехами, — говорит Мо, барабаня шариковой ручкой по столу. — Ну, задачка, скажем прямо, не для среднего ума, но меня все же разбирает любопытство, если учесть, что Софи жила с родственниками, когда картина исчезла, когда она сама исчезла, и что эти ребята явно темнят. Странно, почему не сохранилось свидетельств о судьбе семьи самой Софи.
Лив всю ночь напролет просматривает толстые папки с документами, проверяет и перепроверяет бумаги. Надев очки, ползает по Интернету. И когда наконец, уже около пяти утра, находит то, что нужно, благодарит Всевышнего за французскую педантичность при ведении записей актов гражданского состояния. Потом она откидывается на спинку стула и ждет, когда проснется Мо.
— Интересно, у меня есть хоть какой-нибудь шанс вырвать тебя на уик-энд из объятий Раника? — спрашивает она, когда на пороге появляется заспанная Мо с распущенными волосами цвета воронова крыла. Без жирной черной подводки для глаз ее лицо кажется удивительно розовым и даже беззащитным.
— Нет уж, спасибо. Если ты о пробежке, то я пас. Потеть ты меня точно не заставишь.
— Ты ведь свободно говоришь по-французски. Так? Хочешь поехать со мной в Париж?
— Это что, твой способ сказать, что ты сменила ориентацию? — тянется за чайником Мо. — Я, конечно, люблю Париж, но дамы меня пока не интересуют.
— Нет, это мой способ сказать, что ты, со своим выдающимся знанием французского языка, поможешь мне поболтать с одним восьмидесятилетним господином.
— Роскошный уик-энд!
И я даже гарантирую однозвездочную гостиницу! И возможно, шопинг в «Галерее Лафайет». Пополощем глазки.
— Грех отказываться от столь заманчивого предложения, — подмигивает Мо. — Когда выезжаем?
22
Они встречаются с Мо на вокзале Сент-Панкрас в семнадцать тридцать, и при виде Мо, небрежно машущей рукой с зажатой в ней сигаретой, у Лив становится легче на душе. К своему стыду, она просто счастлива, что можно хоть немного отдохнуть от звенящей тишины Стеклянного дома. Два дня вдали от телефона, который буквально стал для нее источником радиоактивного излучения: еще четырнадцать журналистов оставили на ее автоответчике более или менее дружелюбные сообщения. Два дня вдали от Пола, сам факт существования которого напоминал ей о том, как жестоко она заблуждалась.
Накануне вечером она изложила Свену свой план, и он тут же спросил:
«А ты можешь себе это позволить?»
«Я ничего не могу себе позволить. Но я перезаложила дом, — отрывисто бросила она, и молчание Свена было красноречивее всяких слов.
— Мне пришлось. Адвокатская контора требовала гарантий. — (Судебные издержки съедали все ее деньги. Один только барристер брал пятьсот фунтов в час, а он еще даже не выступал в суде.) — Но если я сумею сохранить картину, оно того стоит».
Лондон купается в вечернем тумане, заходящее солнце расцвечивает грязно-фиолетовое небо оранжевыми сполохами.
— Надеюсь, я тебя ни от чего такого не оторвала? — спрашивает Лив, когда они занимают свои места.
— Ну разве что от хорового пения в доме для престарелых. — Мо выкладывает на столик стопку глянцевых журналов и шоколадки. — Но вряд ли меня можно удивить новыми аккордами «We're Going То Hang Out The Washing On The Siegfried Line».[30] Итак, с кем мы должны встретиться? Как этот человек связан с твоим делом?
Филипп Бессетт — это сын Орельена Бессетта, младшего брата Софи Лефевр. Именно Орельен, объясняет Лив, жил с сестрами в отеле «Красный петух» в годы немецкой оккупации. При нем немцы забрали Софи, и он еще несколько лет после исчезновения сестры оставался в родном городе.
