— Можно оставить карточку себе? — спрашивает она.
— Ну конечно, — пожимает плечами бармен. — Мадам, не хотите ли сесть за столик?
Лив густо краснеет. «Нам это не по карману».
Но Мо, внимательно изучающая меню, неожиданно кивает:
— Да, ведь скоро Рождество. Давай позволим себе хоть раз вкусно поесть.
— Но…
— Я угощаю. Всю жизнь я обслуживала других. Кутить так кутить! И лучше всего здесь, в ресторане со звездой Мишлена и в обществе смазливых Жанов Пьеров. Я заслужила. Ну давай, не тушуйся, я твоя должница.
И они обедают в ресторане.
Мо болтает без умолку, флиртует с официантами, ахает и охает над каждым блюдом, а затем торжественно сжигает визитную карточку Пола в пламени длинной белой свечи.
Лив изо всех сил пытается получать удовольствие. Да, еда действительно выше всяких похвал. Официанты знающие и услужливые. Мо не устает твердить, что она в нирване. Но с Лив творится что-то странное. Она забывает, что сидит в переполненном обеденном зале. И снова видит Софи Лефевр за стойкой бара, слышит топот немецких сапог по половицам из старого вяза. Видит горящие поленья в камине, слышит мерную поступь солдат, далекие раскаты орудий. Видит заплеванный тротуар, женщину, которую запихивают в военный грузовик, ее рыдающую сестру, что в отчаянии склонилась над стойкой бара.
— Это всего лишь картина, — недовольно говорит Мо, когда Лив, отказавшись от шоколадной помадки, во всем ей признается.
— Я понимаю, — отвечает Лив.
Когда они возвращаются к себе в отель, она берет папки с документами в пластиковую ванную комнату и, пока Мо спит, в сотый раз перечитывает их при безжизненном свете люминесцентной лампы, стараясь понять, что же она все-таки пропустила.
В воскресенье утром, когда Лив уже догрызает последний уцелевший ноготь, звонит директриса интерната. Она диктует им адрес заведения, расположенного на северо-востоке города, и они едут туда на взятой напрокат машине, блуждая по незнакомым улочкам на забытой богом окраине. Мо, которая накануне вечером выпила почти две бутылки вина, явно не в настроении. Лив, измученная бессонной ночью, тоже молчит, ее голова пухнет от вопросов, на которые пока нет ответов.
Она ожидала увидеть нечто унылое и мрачное: кирпичную коробку постройки семидесятых годов, с окнами из полихлорвинила и аккуратной стоянкой для машин. Но они подъезжают к внушительному четырехэтажному дому, на увитом плющом фасаде которого красиво смотрятся элегантные окна со ставнями. За оградой с массивными коваными воротами раскинулся ухоженный сад, разделенный на отдельные зоны мощеными дорожками.
Лив звонит в дверь, а Мо спешно красит губы.
— Ты у нас кто, Анна Николь Смит? — ехидно спрашивает Лив, Мо отрывисто смеется в ответ, и возникшая было напряженность тут же исчезает.
Они уже несколько минут стоят в приемной, но на них никто не обращает внимания. Через стеклянную дверь слева по коридору они видят, как коротко стриженная девушка играет на электрооргане, и слышат нестройное пение. В тесном кабинете две средних лет женщины составляют график.
Наконец одна из них оборачивается:
— Добрый день.
— Добрый день, — отвечает Мо по-французски. — К кому мы можем снова обратиться?
— Насчет месье Бессетта? — спрашивает женщина, и Мо что-то отвечает на хорошем французском. Женщина кивает: — Англичанки?
— Да.
— Пожалуйста, распишитесь. Протрите руки. Потом пройдите вон туда.
Они записывают свои имена в толстую книгу для посетителей, тщательно протирают каждый палец антибактериальной жидкостью.
— Славное местечко, — с видом знатока шепчет Мо.
Затем, едва поспевая за женщиной, они идут бесконечными коридорами, пока та не останавливается перед полуоткрытой дверью.
— Monsieur? Vous avez des visiteurs.[31]
Они неловко топчутся под дверью, а женщина что-то бурно обсуждает, обращаясь, как им кажется, к спинке кресла. Наконец она возвращается.
— Можете войти. Надеюсь, вы что-нибудь для него приготовили?
— Директриса сказала, что надо принести миндальное печенье.
Женщина бросает оценивающий взгляд на красиво упакованную коробку:
— Ah, oui, — сдержанно улыбается она. — Это он любит.
— Спорим, не позднее пяти печенье уже будет в комнате для персонала, — тихо говорит Мо, когда женщина скрывается из виду.
Филипп Бессетт сидит в вольтеровском кресле и смотрит в окно на внутренний дворик с фонтаном. Рядом столик на колесиках с кислородной подушкой, соединенной тонкой трубкой с носом старика. Лицо его серое и сморщенное, будто осевшее от времени, под просвечивающей кожей видна сеточка вен. У него шапка густых седых волос, а острый взгляд говорит о том, что Филипп Бессетт не такой дряхлый, каким кажется.
Девушки обходят кресло, чтобы стоять к старику лицом, Мо даже слегка сутулится, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Да, похоже, Мо чувствует себя здесь как дома, думает Лив. Словно тут ей все родное и близкое.
— Здравствуйте, — говорит Мо, представляясь.
Они обмениваются рукопожатиями, и Лив протягивает коробку с печеньем. Он внимательно изучает коробку, затем стучит пальцем по крышке. Лив открывает ее и показывает содержимое. Тогда он жестом предлагает Лив угощаться, а когда та отказывается, медленно выбирает печенье и ждет.
— Наверное, надо положить ему в рот, — шепчет Мо.
После секундного колебания Лив предлагает свою помощь. Бессетт, совсем как птенец, открывает и закрывает рот, закатывает глаза, наслаждаясь вкусом.
— Скажи ему, что мы хотели бы задать несколько вопросов о семье Эдуарда Лефевра.
Бессетт прислушивается к разговору и тяжело вздыхает.
— Вы знали Эдуарда Лефевра? — спрашивает Лив и ждет, пока Мо переведет.
— Я никогда с ним не встречался. — Речь старика очень медленная, будто каждое слово дается ему с огромным трудом.
— Но ваш отец, Орельен, знал его?
— Мой отец несколько раз с ним встречался.
— Ваш отец жил в Сен-Перроне?
— Вся моя семья жила в Сен-Перроне, пока мне не исполнилось одиннадцать лет. Тетя Элен жила в отеле, отец — над табачной лавкой.
— Мы были вчера вечером в отеле, — говорит Лив, но старик остается безучастным. Тогда она достает фотокопию. — Ваш отец упоминал об этой картине? Она, по всей видимости, висела в «Красном петухе», но потом исчезла. Мы пытаемся выяснить ее историю.
— Софи, — роняет старик, посмотрев на снимок.
— Да, Софи, — энергично кивает Лив, в ее душе загорается огонек надежды.
Взгляд Бессетта невозможно прочесть, он смотрит на снимок слезящимися, запавшими глазами, в которых, казалось, собраны все горести и радости прошедших лет. Морщинистые веки тяжело опускаются, и старик становится похож на какое-то странное доисторическое существо. Наконец он поднимает голову:
— Я ничего не могу вам сказать. Нам не разрешалось о ней говорить.
— Что? — Лив бросает удивленный взгляд на Мо.
— В нашем доме… было запрещено произносить имя Софи.
— Но ведь она была вашей тетей, да? — удивленно моргает Лив. — Она была замужем за известным художником.
— Отец никогда не говорил об этом.
— Не понимаю.
— Не все, что происходит в отдельной семье, можно объяснить.
В комнате становится тихо. Мо явно чувствует себя неловко. И Лив пытается сменить тему:
— А о месье Лефевре вы что-нибудь знаете?
— Ничего. Но у меня в свое время были две его картины. После исчезновения Софи некоторые работы были отправлены в отель парижским дилером, это случилось незадолго до моего рождения. И так как Софи больше не было, Элен две картины оставила себе, две отдала моему отцу. Он сказал, что не нуждается в них, но после его смерти я нашел их на чердаке. А когда узнал, сколько они стоят, то был приятно удивлен. Одну картину я отдал дочери, она живет в Нанте. Вторую продал несколько лет тому назад. И в результате смог оплатить свое пребывание в интернате. Здесь… очень хорошо. Поэтому, может быть, я, несмотря ни на что, хорошо отношусь к тете Софи. — Выражение его лица неожиданно смягчается.
— Несмотря ни на что? — переспрашивает Лив.
Однако взгляд старика остается непроницаемым. Лив даже начинает беспокоиться: случаем, не задремал ли он. Но старик продолжает свой рассказ:
— В Сен-Перроне поговаривали… ходили такие слухи… будто моя тетя сотрудничала с немцами. Именно поэтому отец запретил упоминать ее имя. Ему было удобнее делать вид, что ее не существовало. И когда я был мальчишкой, ни отец, ни тетя Элен никогда не упоминали о ней.
— Сотрудничала? Как шпионка?
Старик медлит, обдумывая правильный ответ.
— Нет. Но ее отношения с немецкими оккупантами были… не вполне корректными, — поворачивается он к посетительницам. — Очень больной вопрос для нашей семьи. Только человек, живший в те времена в маленьком провинциальном городке, способен это понять. Поэтому никаких писем, никаких картин, никаких фотографий. С той самой минуты, как ее забрали, тетя перестала существовать для отца. Он не умел прощать, — вздыхает старик. — К сожалению, и остальные члены семьи предпочли без следа стереть память о ней.
