на поясе хороший клинок. Не на своём естественно. Что странно, умудряюсь рассмотреть на рукояти ножа свастику.
Получаю пинок в бок. Чёрт! Сапогом как больно. Роняю свой нож, но утыкаюсь лицом в чей-то труп. Не наш, на поясе ещё один такой же ножик, хватаю, хорошие клинки, с гардой и обоюдоострые. Снова колю, кого-то пинаю. В общем как в кошмаре. Я даже не заметил, что наши начали контратаку и вскоре в окопы ворвались советские солдаты. Что сказать? Нам повезло. Вытащили всех. Я не получил ни одного серьёзного ранения, синяки да ссадины. Даже пинком в бок рёбра не сломали. Из диверсов двое ранены, но не тяжело. Нас вытащили к окопам нашего стрелкового полка. А сейчас мы сидим в чьей-то избе, что за деревня не знаю. Умылись от крови и нас усадили за стол, кормят. Я до сих пор как в тумане. Проскакивает мысль, что один из диверсантов в звании старшины, матерщинник знатный. Он и сейчас ругается, присматриваюсь — это «Токарь». Ребята о чём-то говорят, а я так и не отошёл от боя. В голове всё ещё кипит муть, а на ум приходят слова из песни. Осматриваюсь и вижу гитару на стене, беру и проверяю настрой. Вполне прилично, у меня правда лучше этой, но сейчас и такая сойдёт. Парни наливают водки, выпиваю, морщусь, но не закусываю. Только слышу, кто-то из парней произносит «накрыло девчонку», я даже не понял кто сказал. Провожу по струнам, и парни замолкают. Кроме нас здесь присутствует капитан и два лейтенанта, никого из них не знаю.
— Парни, из вас есть кто-нибудь из Костромы, — спрашиваю почти пьяным голосом.
— Я из Костромы, — отвечает «Токарь».
— А зовут случайно не Андрей? — вновь задаю непонимающим парням вопрос.
— Нет. Егор. А что?
Я машу рукой и вновь трогаю струны. Кстати, спасали нас даже задействовав танки, с которыми потом по-быстрому смотались. Разбередили, конечно, вражеское гнездо, но нас вытащили. Решаю спеть песню, которую в моём времени исполнял Александр Маршал, но на ходу пытаюсь переделать текст. Парни смотрят на меня непонимающе, но не мешают.
— Сочиню вам одну песню, она про нас, — говорю почти пьяным голосом.
Петь такую песню лучше мужчине, но поём тем, что имеем. Надо сказать, что вру немного, про то, что сочинил. Текст-то пришлось немного изменить. Ритм на гитаре не сложный — армейский.
Ну вот и всё, остались мы — я и Егорка с Костромы
В живых в окопе, а не в кустах акаций
Есть пулемёт, есть автомат, да ещё парочка гранат
А где-то далеко комбат хрипит у рации.
Комбат там в рацию кричит: «Всем действовать по плану 'Щит!»,
А нам с Егором всё равно — что щит, что меч…
Начался бой, а не потоп, идёт атака на окоп,
Нем не до планов, нам бы головы сберечь.
Ритм гитары и слова песни притягивают бойцов, краем зрения замечаю, что кто-то ещё заходит в избу, но не отображаю кто.
Горячих взрывов чёрный дым, орём: «Осназ непобедим!».
Хоть чёрным стали лица и Егоров лоб,
Но у него есть пулемёт, мы спуску гадам не дадим,
Всех, кто войдёт сюда загоним в гроб.
Считаю я сквозь дым и тьму — примерно сорок к одному,
А это — пуля или плен, одно из двух,
И все мы поняли — хана, но тут очнулся старшина,
И матом поднял наш почти упавший дух.
Я слышу, он орёт сквозь дым: 'Ща рукопашную дадим,
Ядрёна сила, чтоб твою, державы мать…'
В окоп проходу для вас нет — держите пропуск на тот свет,
Для всех скотов, что в плен хотят нас взять.
В избе, где я сейчас пою замерли все без исключения, только звук старенькой гитары и мой срывающийся на хрип голос.
Потом всё было, как во сне: пришли ребята на броне,
Кругом свои, и наша кончилась война,
А мы сидим, как дураки — спина к спине, в руках — штыки,
А взрывов нет, звенит лишь тишина.
И что-то говорит комбат, а мы смеёмся невпопад,
И матерится, как сапожник старшина,
Мы были здесь, и не сдались, но пятерых не дождались,
Кого-то — мать, кого-то — дочь, кого — жена.
Я до Берлина доберусь, об этом твёрдо я клянусь,
Сам точно верю, буду цел и невредим,
И у Рейхстага на стене, я напишу, не трудно мне,
Я напишу: «Осназ непобедим!».
И у Рейхстага на стене, напишу, не трудно мне,
Я напишу: «Осназ непобедим!».
Я ударил последний раз по струнам, взял полную стопку со стола, и залпом выпил. Наконец-то адреналин вышел, сейчас наступит апатия и слабость, да плюс водка. Я повалился, моё сознание проваливалось в пьяную яму. Почти ничего не «одупляя», заметил, как меня подхватил «Кречет», чтобы я не упал на пол. Диверсант понёс меня к лежанке в избе. Где-то в голове мелькнуло «какой сильный и симпатичный». Чёрт! Думаю, это всё-таки Женино сознание, а не моё. Последнее что помню, мелькнувшую мысль, что Женькино сознание всегда рядом, но не проявляет себя.
На крыльце стояли диверсанты и офицеры стрелкового полка, они курили. Вышли, чтобы не задымлять комнату, где спала девушка лётчик.
— Ей бы артисткой быть. Вон какая красивая, а она с нами в окопе немцев и румын резала, — тихо произнёс «Кречет».
— И как резала, сама кровью умылась и всех врагов умыла, а у самой ни царапины, — подхватил «Токарь».
— Наша «Ведьма» такая, она и в небе фрицев бьёт, что только пух летит, — произнёс лейтенант.
— Я летом слышал про отважную девушку лётчика-истребителя. В июле на вашем фронте были. Но не думал, что доведётся повстречаться. А песню как сочинила! На ходу и всё про нас в точности, — высказался «Пуля».
— Ничего вы парни не понимаете. Про нашу «Ведьму» легенды на фронте складывают. Говорят, мстит за любимого капитана, погиб он в 42-ом. Она дважды герой Советского Союза, у неё орденов, не у каждого генерала столько наберётся. Честно скажу немцы за неё награду дают, совсем немаленькую. Только хрен им по всей морде. Нам как сказали, что «Ведьму» выручать, весь полк поднялся. Вот такие, братцы,
