Я молча ждала продолжения, и вскоре оно последовало.
— И вот теперь я понял, что ошибался. Я этого еще никому не говорил. И никому не скажу. Только тебе одной. Но ты должна уяснить, Елизавета: я уже не тот человек, за которого ты выходила замуж. Ты выходила за юнца, не знавшего опасений. Мне тогда казалось, что это и означает быть храбрым. Но храбрым я не был — я был просто везучим. До поры до времени. Теперь же я стал мужчиной, поскольку не только испытал страх, но и бежал от него.
Я уже собиралась напеть ему в утешение какую-нибудь сладкую ложь, но потом решилась на правду.
— Только глупец ничего не боится, — заметила я. — А храбрый человек знает, что такое страх, но все равно скачет вперед, навстречу этому страху, и борется с ним. Тогда тебе действительно пришлось скрываться, но теперь ты вернулся. Ты же не собираешься снова исчезнуть, отказавшись от завтрашнего сражения?
— Господи, конечно нет!
Я улыбнулась.
— Тогда ты и есть тот самый человек, за которого я вышла замуж. Ведь тот человек был некогда храбрым юношей, а теперь стал храбрым мужчиной. Только тот, за кого я выходила замуж, еще не ведал страха, и сына у него еще не было, и любви настоящей он тоже еще не испытывал. Но все это к нему пришло, пришло к нам, и мы стали лучше благодаря этому, а не хуже.
Эдуард с сомнением смотрел на меня.
— Ты действительно так думаешь?
— Именно так я и думаю, — подтвердила я. — Я ведь тоже очень боялась, но больше не боюсь: ведь ты снова здесь, со мной.
Эдуард еще крепче прижал меня к себе.
— Тогда я, пожалуй, немного посплю, — отозвался он, успокоенный моими словами, точно ребенок.
И я нежно обняла мужа, словно он и был моим ребенком, моим маленьким сыном.
Я проснулась утром и с удивлением почувствовала радость — радость от шелковистости своей кожи, от приятного тепла где-то в животе и какого-то общего обновления, начала новой жизни; тут рядом со мной завозился Эдуард, и я поняла, откуда в моей душе это состояние. Я в безопасности, как и он, и мы снова вместе. На своем обнаженном плече я ощущала теплые солнечные лучи, льющиеся в окно. Но уже в следующее мгновение я вспомнила: Эдуард должен уехать! И он, видимо, тоже размышлял об этом, поскольку больше не улыбался, и лицо его показалось мне на редкость мрачным. Это в очередной раз потрясло меня: Эдуард всегда был так уверен в себе.
— Не говори ни слова и не вздумай меня задерживать, — быстро произнес Эдуард, спрыгнув с кровати и натягивая одежду. — Мне и без того невыносимо думать об отъезде. Просто ужасно, что приходится вновь тебя покидать! И ей-богу, если ты станешь меня упрашивать, я дам слабину и останусь. А потому улыбнись мне, милая, пожелай удачи и благослови. Мне это очень нужно. Мне очень нужно, чтобы ты была мужественной.
Я проглотила комок в горле и с некоторым напряжением ответила:
— Мое благословение всегда с тобой. Всегда. Желаю тебе самой большой в мире удачи! — Я старалась казаться бодрой, но голос мой предательски дрожал. — Ты прямо сейчас уедешь?
— Сначала прихвачу с собой в качестве заложника Генриха, которого все еще называют королем. Кстати, я виделся с ним вчера — заглянул в его покои в Тауэре, прежде чем прийти к вам. Он меня узнал. По его словам, Генрих всегда верил: со мной, его кузеном, ему ничто не грозит. Лепетал точно ребенок, бедолага. Судя по всему, он даже не понял, что его снова сделали королем.
— В Англии был и есть только один король! — твердо заявила я. — С тех пор, как ты был коронован.
— Через несколько дней мы с тобой снова увидимся, — пообещал Эдуард. — А теперь мне лучше сразу уйти. Не стану прощаться ни с твоей матерью, ни с девочками. Ну, отпусти же меня!
— Неужели ты даже не позавтракаешь?
Я вовсе не собиралась плакать и цепляться за мужа, но просто взять и отпустить его мне было невыносимо.
— Я поем вместе со своими ребятами.
— Да, конечно! — Я очень старалась говорить весело. — А что ты решил насчет моих мальчиков?
— Возьму их с собой. Они вполне могут послужить в качестве посыльных. Постараюсь, чтобы никакая опасность им не грозила. Насколько смогу, конечно.
Я почувствовала, что сердце мое холодеет от страха не только за мужа, но и за сыновей. Однако держалась спокойно.
— Хорошо, — согласилась я. — Но вы ведь скоро вернетесь? Примерно через неделю?
— Это уж как Господь распорядится, — ответил Эдуард.
Неужели это сказал человек, который столько раз клялся мне, что его судьба — умереть рядом со мной в собственной постели? Никогда прежде Эдуард не ссылался на волю Бога! У него на первом месте всегда была собственная воля.
На пороге Эдуард чуть помедлил.
— Если я погибну, — добавил он, — сразу бери детей и уезжай во Фландрию. В Турне есть одна небогатая семья, глава которой многим мне обязан. Он, кстати, незаконнорожденный сын кого-то из родственников твоей матери. Он примет вас в свой дом и всех заверит, что вы его английская родня. У него уже целая история готова на случай, если придется иметь дело с особо любопытными. Я к нему заезжал, и мы договорились, как поступить в случае крайней нужды. Я с ним за все уже расплатился и записал его имя для тебя. Записка с этим именем лежит на столе. Прочитай ее и сразу сожги. Некоторое время вы сможете спокойно пожить у него, а потом, когда преследование закончится, купишь собственный дом. Но прятаться тебе придется год или два, не меньше. Впоследствии, когда мой сын подрастет, думаю, он сможет потребовать то, что принадлежит ему по праву.
— Не надо об этом! — яростно возразила я. — Ты же никогда не проигрывал сражений. И никогда не был побежденным. Через неделю ты снова будешь дома, я уверена.
— Ты права. — Эдуард мрачно улыбнулся. — Я никогда не проигрывал. Но мне никогда не приходилось биться с самим Уориком. И я уже не успею собрать в срок достаточно большое войско. Но все в руках Божьих. Если на то будет Его воля, мы победим.
С этими словами Эдуард вышел.
Была Страстная суббота, канун Пасхи; спускались сумерки, колокола на лондонском соборе медленно, один за другим начали свой перезвон. Столица казалась все еще сонной после пятничных бдений и притихла, словно что-то предчувствуя: если еще недавно здесь было сразу два короля, то теперь не осталось ни одного, поскольку Эдуард вместе со своей маленькой армией взял Генриха в плен и увез с собой. «Если их обоих убьют, что будет с Англией? — думала я. — Что будет с Лондоном? Что будет со мной и моими еще спящими детьми?»
Мы с матерью весь день что-то шили, играли с моими дочерьми и прибирались в наших четырех комнатках. Мы помолились по случаю Страстной субботы, сварили и покрасили пасхальные яйца, потом сходили к мессе и причастились. Если кто-то доносил Уорику обо всех наших действиях, то у этого человека должно было сложиться впечатление, что в нашей семье все спокойно и все мы ощущаем себя вполне уверенно. Но настоящего покоя, увы, в наших душах не было. В сумерки мы с матерью встали у открытого окна, выходившего на реку. Темза протекала прямо под нами, и мать даже ставни настежь распахнула, чтобы лучше слышать ее негромкий плеск, словно река могла прошептать нам нечто важное, какие-то известия об армии Эдуарда, словно могла ответить, сможет ли этот сын Йорка вновь расцвести подобно желтому нарциссу весной, как это с ним уже случилось однажды.
