На поляне поднялась суматоха. Гранаты долетели, они взорвались на осыпи и на поляне, и Сорокин видел, что несколько хунхузов корчатся. Но, Боже, сколько же их было! Считать не было времени, но там была толпа человек пятьдесят! Они метались по поляне и стреляли кто куда.
Работал пулемёт штабс-ротмистра. Внизу была свалка. Сорокин выцеливал по одному и стрелял. Видимо, он правильно рассчитал расстояние до костра и верно выставил планку прицела – каждый его выстрел сбивал человека. Вдруг внизу кто-то стал громко кричать, хунхузы перестали стрелять, упали на землю, кто-то попытался за что-то спрятаться, но поляна была голая. Они стали собираться группами по пять-шесть человек и перебегать к подошве обрыва. Несколько добежавших оказались в мёртвой зоне. Штабс-ротмистр бил по поляне. Всё меньше хунхузов поднимались и бежали к обрыву. У них было два пути: или в пещеру, но тогда им был бы конец, или сбить с обрыва нападавших. Был и третий – на север, в продолжение распадка, но они туда не шли, а ползли по обрыву. Стрелять прицельно стало трудно. По мелькавшим локтям и пяткам было видно, что некоторые уже преодолели треть осыпи. Штин отполз от края, все отползли за ним, поднялись и с середины плато принесли ящики с гранатами, разобрали их, несколько досталось Сорокину, и они стали бросать гранаты на осыпь. Сорокин видел, что два добровольца дёрнулись и застыли, он понял, что снизу тоже метко стреляют. Ротмистр не видел, откуда были выстрелы, и тут Сорокин услышал, как дважды пули звонко ударили по щитку пулемёта: «Пристрелялись!» Внизу, метрах в пяти от края обрыва, из осыпи торчал большой валун. Хунхузы поняли, что это им на руку, и старались ползти под его защитой, несколько человек были уже близко, уже мелькали их лица. В это время замолчал пулемёт. «Меняет ленту или…» – подумал Сорокин. Штин вскочил и побежал туда. «Значит, убили или ранили!» Сорокин вспомнил, что минуту назад он обратил внимание, что пулемёт стал стрелять с большими перерывами, теперь стало понятно, что убили подающего и штабс-ротмистр стал заряжать сам, и теперь, наверное, убили его, поэтому Штин побежал туда. Через секунду пулемёт снова заработал, но теперь стрелять было не по кому: на поляне лежали трупы, а живые, почти недосягаемые для пулемётного огня, лезли по склону, их было много. На краю повисли стволами вниз ещё несколько винтовок. «Сколько нас осталось?» – мелькнуло в голове Сорокина. Вдруг случилось непонятное. Янко вскочил, спрыгнул на осыпь и на спине стал сползать к торчащему валуну, из-под его рук и ног сыпалась щебёнка, и он скользил как по снегу. Рядом стали брызгать фонтанчики, кто-то невидимый стрелял из пещеры. Сорокину захотелось зажмуриться, но он смотрел. Янко сполз до самого валуна, упёрся в него ногами и стал толкать.
– С ума сошел, собачий сын! – заорал Штин.
Янко толкал, пытаясь расшатать валун. Вокруг него брызгали пули. Он расшатывал его минуту, другую, хунхузы ползли вверх. Штин бросил пулемёт и снова прибежал на край. Валун пошатнулся, Янко упёрся, было видно, как у него напряглись растопыренные пальцы, он заорал и со всей силы толкнул валун, тот дрогнул, двинулся вниз и стал увлекать за собою осыпь, и она сыпалась вниз прямо из-под ног Янка. Штин прикатил пулемёт и бил длинными очередями, не давая хунхузам поднять голов, а Янко сползал вместе с осыпью, но в какой-то момент он остановился. Бой на секунду затих. Штин и Сорокин схватили винтовки и стали прицельно расстреливать хунхузов, которые начали поднимать головы. Янко не двигался. Штин схватил верёвку, размотал её и бросил вниз, но парень лежал на спине и не шевелился, тогда Штин взялся за верёвку и стал сползать к парню. Конец верёвки держали наверху и ещё стреляли, но все с замиранием сердца смотрели, как Штин дополз до Янка и хлестнул его по щекам, тот дёрнулся и тоже ухватился за верёвку.
Штин крикнул наверх:
– Тащи!
Хунхузы, не увлеченные обвалом, снова поползли. Сорокин сел на колени за пулемёт и стал поливать то по склону, то по пещере. Оттуда перестали стрелять. Но другие хунхузы, которые видели Штина и Янко, прицельно били по ним. Вдруг с севера из распадка выбежали на поляну несколько человек и стали расстреливать хунхузов.
«Ба́йков подоспел!» – мелькнуло в голове у Сорокина.
Через несколько минут бой был закончен. Штин и Янко лежали на плато.
1924 год. Лето
В воскресенье 1 июня во второй половине дня Михаил Капитонович торопился в больницу к Штину. В руках у него были цветы, а в портфеле полная фляжка коньяку, без которой Штин сказал не появляться, а ещё закуски от Суламанидзе. Давид и Георгий обещали присоединиться.
Город наполнился зеленью, уже отцвела черёмуха, груши и яблони, и цвела сирень. После победы над хунхузами Михаил Капитонович пребывал в радостном настроении. Румянцев, Вяземский и Суламанидзе считали его героем, но одновременно они ругали его за то, что он не позвал их в дело, а Суламанидзе не ругал – он ругался. Всё это было захватывающе, и Михаил Капитонович не шёл, а летел по городу и удивлялся тому, что на него никто не смотрит. Он жадно впивался в глаза цветущих вместе с сиренью девушек, но те проходили мимо. На службе Михаил Капитонович получил премию, в конце Маньчжурского проспекта снял квартирку и только что купил костюм, сапоги и, что его радовало больше всего, настоящую итальянскую шляпу с отливающей блестящей шелковой лентой, взамен прежней шляпы, которую он потерял в бою. Ему нравился солнечный зелёный город, несколько даже напоминавший родной Омск… Но на него никто не смотрел.
«Они все какие-то странные!» – думал Михаил Капитонович.
Ещё в его в портфеле лежал завёрнутый в бумагу, тоже купленный только что купальный костюм.
Его встретила гардеробщица, которая знала, что он герой, ей об этом сказал доктор Мигдисов. Она накинула на плечи Михаила Капитоновича белоснежный халат и осторожно, как церковную принадлежность, приняла шляпу, а портфель он ей не отдал и подумал: «Вот она на меня смотрит, но она такая старая!»
Штина он застал стоящим у окна, тот повернулся на звук открываемой двери, и Михаил Капитонович застыл – Штин был мрачен.
Его ранения оказались одно лёгким: пуля порвала кожу на правом плече; а другое тяжёлым: в левом плече другая пуля упёрлась расплющенным носом в нерв. Она попала в Штина после рикошета о щебёнку и занесла грязь. Операция была сложная. Сегодня Михаил Капитонович первый раз увидел Штина стоящим на ногах.
– Вам ещё нельзя, вам ещё рано вставать! Надо лежать! – вместо «здрасте!» вырвалось у него.
– К чёрту лежать, голубчик! Належался! – ответил Штин и пошёл навстречу. – Вон какие погоды стоят! На Су́нгари надо, на Су́нгари!
Михаил Капитонович смутился, как будто бы Штин догадался о его планах.
– Садитесь, Мишель, принесли? Да вы прямо франт!
Довольный Михаил Капитонович взялся за портфель, но Штин его остановил. Он подошёл к стенке, повернулся к ней спиной и ударил пяткой. Через секунду в дверь просунулось лицо Янка.
– Быстро! – сказал ему Штин.
Янко исчез, но ещё через секунду, подпирая плечом дверь, снова просунулся, неся в руках саквояж. Парень, в белом бязевом белье и накинутом на плечи больничном халате, подбежал к тумбочке, убрал с неё графин и полоскательницу, застелил салфеткой и вытащил из саквояжа тарелочки и рюмки.
– Выпьешь? – спросил его Штин, Янко, как птица, сначала кивнул, но тут же отрицательно замотал своим чистым ангельским лицом и исчез.
Пареньку повезло. Несмотря на шквальный огонь, который по нему вели хунхузы, в него не попала ни одна пуля, только кожу посекло осколками камней. Когда его вытащили на поляну, на него было жутко смотреть: вся одежда была порезана и залита кровью, и думали, что не довезут, но всё оказалось не так страшно.
– Что говорят врачи? – задал вопрос Михаил Капитонович.
– Что говорят? – Штин управлялся правой рукой. – Говорят, что левая повисит, а правая… – Штин покрутил фляжкой, – вполне можно и наливать и закусывать!
Сорокин смотрел на своего товарища и радовался.
Когда Штина вытащили на плато, он лежал недолго, вскочил и стал распоряжаться, подошёл к краю и начал кричать Ба́йкову вниз. Сорокин стоял рядом, Ба́йков отвечал, и они оба друг другу кричали, что делать дальше. Штин махнул Ба́йкову рукой, левой, покачнулся и стал падать. Сорокин подхватил его и тогда увидел, что слева под ключицей у Штина под распахнутым казакином чёрное пятно. Штин пришёл в себя только через сутки после операции, когда его привезли в Харбин и извлекли пулю, надавившую на нерв.
– Ну, мы живы и давайте будем здоровы! – сказал Штин, они выпили, и Штин стал смотреть на свет сквозь блистающую гранями хрустальную рюмку, любуясь капелькой коньяку, которая осталась на дне. – Каков! Где он только его достаёт, душа Алексей Валентинович! – Штин опустил рюмку и как-то странно стал смотреть на Сорокина. – А вы, Мишель, уходили бы к чёртовой матери из этой полиции… и постарайтесь получить образование, желательно гуманитарное, только оно даёт хорошее общее развитие!
