Варенька смотрела телевизор, ноги задрала на спинку дивана, извернулась в немыслимой позе, какую нормальный человек и не придумает, но как же маняще выглядела она в этой позе. Встретила его ворчливо:
— Говорили, позвоните, а сами! Чуть от скуки не околела. А может, ты звонил? Я на полчасика выбегала. Городок у вас ничего себе, как игрушечный.
— Как выбегала? А двери открыты были?
— Не волнуйся, милый, не ограбили. Я дедушку попросила постеречь, которого мы вчера у подъезда встретили. Помнишь?
Хабило как стоял, так и сел.
— Шатунова?
— Он не представился. Такой забавный. Хитренький старичок… А вы кем, спрашивает, Петру Петровичу доводитесь?
— И ты что?
— Племянницей назвалась. Хотя я врать не люблю. Никогда не вру. А тут испугалась: вдруг тебя скомпрометирую. Сначала я призналась, что ваша любовница, гляжу, у него глазёнки загорелись, как у кота, ну и говорю: как вам не стыдно, дедушка! Пошутила я. Никакая я не любовница товарищу Хабиле, я родная племянница…
— Варя, ты соображаешь, что делаешь?
— А что такое?
— Одно из двух: или ты надо мной издеваешься, или полная дура. — Хабило так яростно затянулся сигаретой, что дым пошёл из ноздрей.
— Конечно, я в вашей полной власти, — обиделась Варенька, — но унижать моё человеческое достоинство вам никто не давал права. Самое оскорбительное для девушки, когда её обзывают дурой. Даже Павел Данилович себе этого не позволяли.
— Пойми, Варвара, я в городе человек заметный. Мне нельзя, как какому-нибудь Пронькину… За каждым шагом сотни глаз следят. Врагов хватает и завистников. Как на вулкане живу. Напакостить всякий рад, а помочь в случае чего будет некому. Всё надо предусмотреть. А ты тут…
— Мне кажется, вы ошибаетесь, Пётр Петрович. Вы такой добрый, бескорыстный, вас все должны любить.
— Оставь свои шуточки, — уже почти без раздражения отмахнулся Хабило. — Ты ещё жизни не нюхала и многого уразуметь не в силах. Ты вот с Шатуновым любезничаешь от скуки, а ведь он самый вредный червяк. Вдобавок, писучий. Так и глядит, кого бы грязью замарать. Ему отчего неймётся, знаешь? Ему в своё время рога обломали, так он теперь всем на свете мстит. Самая коварная порода — эти безобидные старички. Он в себе злобу носит, как мину. Подлый очернитель всего святого, а его не тронь. Да и как его тронешь, если он голос общественности олицетворяет. Никто его не уполномочивал, а вот — олицетворяет. За какими-то прошлыми, мнимыми заслугами прячется. Мы привыкли говорить: старый, значит, мудрый, значит, за общую пользу радеет. Накось, выкуси!.. За то, что смолоду не добрал, вот за то и радеет. Если меня, дескать, обошли, то и им покоя не дам. Торчит такая былинка из земли, зудит, кажется, ногтем сковырнёшь — ан нет. Вони от него на сто вёрст.
Страстный монолог Хабилы Варенька не оценила.
— Наверное, я в самом деле дура, — пригорюнилась она. — Понимаю, как вы правильно всё говорите, а о чём, не понимаю. Хотите, я этого Шатунова так напугаю, что ему не до вас будет? Только перья от него посыплются. Мне-то терять нечего.
Хабило от её готовности помочь окончательно смягчился, но, как выяснилось, преждевременно. Варенька с застенчивой улыбкой призналась, что за день успела поговорить не с одним Шатуновым. Было ещё несколько звонков по телефону, двое мужчин звонили и одна женщина с противным голосом. Женщина тоже взялась нагло выяснять у неё, кто она такая, и Варенька, психанув, назвала себя новой женой Хабилы.
— Теперь-то я догадалась, милый, — пробормотала Варенька утешительно, с опаской глядя на побледневшего Петра Петровича. — Раз Шатунов такой вам опасный враг, то он, наверное, её и подослал дознаться. Свою сообщницу. Но почему у тебя не может быть личной жизни? Ты ведь не монах?
— Варя, я же тебя просил со второго раза трубку снимать.
— Я забыла.
Вечер прошёл у них точным повторением предыдущего, за тем исключением, что Хабило не пил. Он так загадал, что если она и сегодня запрётся в спальне, то уж завтра он её наверняка вытурит. И предлога не будет искать. Вышвырнет, как паршивую кошку. Нет — так нет. Слишком она заигралась. Забыла, на каких условиях он её забрал из деревни. Что ж, унижаться он больше не станет. Пусть сама решит. Она не девочка, это ясно. Любовный опыт у неё имеется. Он сейчас у всех имеется.
За ужином Хабило пытался вести интеллигентную беседу, ничем не выдавая напряжённого ожидания. Вёл себя как джентльмен. Когда она передавала ему вазочку с вареньем или тарелку, изысканно благодарил. На двусмысленные игривые замечания не реагировал. Сообщил, что с утра её ждёт директор Перваков, и посоветовал быть с ним поосторожней. Она заинтересовалась:
— А он тоже одинокий мужчина?
— Нет, у него семья, трое детей.
— Жаль.
И это красноречивое «жаль» он пропустил мимо ушей, хотя его задело. Ну и штучка, совершенно не стесняется. Завалить бы её на диван да отхлестать по заднице, чтобы завизжала от боли, чтобы очувствовалась.
Он и бесился, и в то же время, как и утром, как и вчера, испытывал какое-то странное, неведомое ему прежде умиление.
Варенька заметила его тихую сосредоточенность.
Её настроение тоже постепенно изменилось. Ей надоело корчить из себя разбитную деваху. Днём вдруг задумалась о своей незаладившейся жизни, и такие пришли в голову скверные неутешительные мысли, что пришлось бежать из квартиры куда глаза глядят, лишь бы не оставаться наедине с собой. Вдобавок привиделся Павел Кирша, и до слёз захотелось его и впрямь повидать. Привиделся ясно, как вблизи, с тёмным лицом, и небывалая нежность толкнула её в сердце, будто рана отворилась. Варенька споро пошла в город. Но и там не сразу легче стало. Пока бродила бесцельно по зелёным переулкам, пока мороженым лакомилась на тенистой площади, пока со старичком Шатуновым затейливые шутки шутила, Павел всё рядом был, маячил за спиной, а иногда спереди забегал и коварно заглядывал в глаза. Первый раз с ней такое случилось. Словно талая волна накатила на лёгкую, сухую щепку и поволокла в вешнем потоке неведомо куда. Всё её женское естество вдруг покорилось истомному, тоскливому смятению.
Деревья порозовели, и воздух подёрнулся знобящим маревом. Тело стало невесомым, зато каждая отдельная жилка затрепетала, налилась желанием. Потом это разом отхлынуло, как и накатило, и на душе остался осадок, как после неурочного сна под открытым небом, когда солнце напечёт затылок. Она очнулась не той, какой уснула, и с ужасом вспомнила о своей провинности. Павел Данилович не простит её никогда. Как она посмела его предать! Поздно, дурочка, спохватилась.
Она выбрала укромную скамеечку в скверике, отгороженную зелёными куполами сирени, и долго там просидела, погрузившись в себя. Невозможные светлые текли минуты, которые приходят иногда к человеку, очищая его сознание от накопившейся скверны. Прежние грехи упали с Вареньки, и в тот миг она была почти святой. С благодарностью припомнила бедных своих родителей, схожих с Пашутой, а больше никого не хотела вспоминать. В её короткую жизнь уместилось много разных людей и встреч, и все они оказались ненужными. Жадные прикосновения мужских рук, воспалённые, ждущие и наглые взгляды, обращённые на неё из прошлого, не трогали более сердца. Забавно было, что всё это отнимало у неё раньше столько сил. И былые мечты — о необыкновенной жизни, о принце, подкатывающем на «мерседесе», — в этот час померкли. Какая же она пустышка, если убогие химеры так долго тешили её воображение. Пашута — мужик, его в их гостиной с пианино из красного дерева трудно представить, но в нём есть та сила и та доброта, которые она тщетно искала. Она Пашуту сперва не признала и не разглядела, да и как могло быть иначе. Летела, как дурной мотылёк, на свет, зажжённый враждебной рукой, и радовалась стремительному полёту. Подпалило крылышки, совсем бы сгорела, дурёха, если бы Павел Данилович не приехал в Ленинград салом торговать. Боже мой, как давно это было! И она его отблагодарила… Запомнит Паша, как выручать из беды шалых московских девиц…
Угрызения совести чужды девичьему сердцу, и Варенька, ощутив их саднящий укол, поскорее поднялась со скамейки. Она даже обеспокоилась, не заболела ли, и, вернувшись в квартиру, первым делом разыскала на кухне аптечку, а в ней градусник, измерила температуру. Увы, она была здорова, как всегда.
— Пётр Петрович, — застенчиво обратилась она к Хабиле, сидящему с таким видом, будто он вместо бутерброда с икрой проглотил гвоздь. — Вы мне сегодня особенно нравитесь. Вы такой молчаливый и мечтательный. Вы не дадите ли мне взаймы червончик? А с первой зарплаты я сразу отдам.
— У тебя нет денег?
— Откуда же? Я Павла Даниловича за харчи обслуживала.
— Ни копейки нет?
— Был рупь серебром, да я на мороженое потратилась. Я же привыкла жить на широкую ногу, пока Павла не встретила. Уж он меня, конечно, урезал. Выдавал на табак по сорок копеек в неделю. Может, мне на него в суд подать, как вы думаете? Всё же обстирывала его и еду готовила. Ну и прочие услуги…
