Рыжебородые миролюбиво посмеивались над ним, но однажды ветер накренил судёнышко, и один из них свалился за борт, а Улен прыгнул вслед и выудил неосторожного брата из зелёной пучины.
С тех пор они полюбили его. Они показали ему, как можно знаками, нанесёнными на специальную дощечку иглой, передавать важные известия, которые поймёт только тот, кому они предназначены. Ещё они учили его мудрости общения с людьми разных племён, которая держится на взаимной выгоде и честном слове, подкреплённом кровью.
В заморской стране, где люди умели строить здания из камня, такие прочные, что им не грозили ни бури, ни потоки воды, и такие красивые, что душа обмирала от восторга, в этой стране Улен встретил девушку по имени Селия и прожил с ней целое лето. Его научили управляться с огромными рогатыми животными, послушными человеку и робеющими перед ним, и перепахивать землю железным зубом, вколоченным в деревянные тиски. Вместе с Селией и её родичами он бросал в жирную землю жёлтые семена, из которых можно было сварить и кашу, и горьковатое питьё, утоляющее жажду и дающее телу неутомимость. У Селии были тёмные глаза, куда не проникал дневной свет, и золотистая кожа, и голос, напоминающий журчание родника, и стройное тело, каждым движением выражавшее ласку и игру. Она надеялась, что Улен навсегда останется в их селении, и у них будут дети, но он недолго любил её.
Улен не следил за временем, но однажды услышал зов крови. Минуло пять или шесть лет с тех пор, как он покинул Млаву. Он проснулся утром и, не открывая глаз, ощутил: мир изменился за ночь, душа его полна слёз, и ветер странствий подул в обратную сторону. Он рассеянно взглянул на спящую рядом прекрасную девушку и понял, что она всегда будет ему чужой.
Днём он поймал запутавшегося в травяных силках козлёнка и у чёрного камня принёс его в жертву духам дороги. Гордая Селия, узнав о его намерениях, пригрозила заколоть себя изящным кинжалом — такой здешние женщины носили у пояса под рубашкой. Он не поверил ей, но пообещал вернуться. Он помнил рыжебородых братьев, говоривших, что у человека можно всё отнять, но следует оставить ему надежду. Человек, лишённый надежды, опасен, как скальная змея.
Путь домой занял у него меньше времени, но всё же лишь на исходе второй зимы он очутился в родных краях. Он вернулся оружный, и ярый, злой конь был под ним, а в двух притороченных к седлу мешках тяжелела богатая добыча: куски драгоценного металла, платья, два кубка искусной работы, серебряное блюдо и ещё всякая всячина.
Улен спешил домой, да не поспел к сроку. От опушки леса с унынием оглядывал он пространство, где когда-то был город, полный человечьих голосов, ныне потухший. Кое-где вздымались над землёй обугленные стены домов, обломки деревянных стен торчали подобно остриям стрел из поверженного тела. Кусты и травы проросли на полянах, где прежде были уланки, молоденький лесок наступал с трёх сторон на израненную площадь. Тленом пахло и забвением.
Сдерживая вздох, Улен не раз и не два объехал бывший город, ища случайной весточки от Млавы, но никакой памятки не заметил его пристальный взгляд. Пусто было вокруг, как и у него на душе. Он спешился, пустил коня попастись и долго сидел на чёрной колоде, где прежде стоял дом Брега.
Он думал о том, как чудно сложилась его жизнь, где утрата следовала за утратой, но не было обретений. Любовь к Млаве утихла в нём, свернулась тёплым клубочком в груди, незачем её будить. Отчаяние было ему чуждо, но и сильных желаний он давно не ведал. Зато вера в конечную удачу была беспредельна.
Он вспомнил, как однажды был рабом и плеть жилистого надсмотрщика витала над ним, грозя высечь глаза, но ом не питал ненависти к тому человеку, лишь осторожно уворачивался, как прячутся от ветра и пыли. И потом, во время ночного побега, когда надсмотрщик с воплем кинулся ему под ноги, Улен раздавил ему горло, не ощутив злобы, а испытав лишь удовлетворение, какое испытывает человек, размозживший голову гадюке.
Улен почуял шорох за спиной и, не шевелясь, скосил глаза. И вскрикнул от изумления. Из зарослей, точно из небытия, возник чёрный пёс Анар. Конь заржал в глупой тревоге. Дыхание Улена пресеклось на мгновение.
— Анар… — прошептал он. — Ты живой?! Анар! Ты ждал меня?
Поступь Анара была не так упруга, как прежде, и бока были открыты для нападения. Постарел, постарел старый друг. Анар молча склонил голову ему на колено. В помутневших собачьих глазах еле тлела улыбка. Улен почесал короткие уши, погладил твёрдую голову, разминая пальцами бугорки шрамов. Анар признательно по-стариковски покряхтывал.
— Анар, ты уцелел? И ещё кто-то жив? А может, и Млава жива?
Пёс закатил глаза и коротко, зычно взвыл. Улен понял его.
— Пойдём, — сказал он. — Покажешь, где они лежат.
Часть третья
1
Накатилась Москва с её мощным и гулким дыханием. Кто в ней прижился, кого она привадила, тот от неё не спасётся. Полюбить её трудно, забыть невозможно. Есть в ней что-то такое, как в своенравной женщине с тёмным прошлым, что отталкивает и манит одновременно. Глубины её открываются не сразу и не всякому взору, но каждого одурманивает наркотическое движение улиц и великий покой старинных домов. Не чудесами полна Москва, это зря говорят, больше по неведению, а насыщен её воздух смутной памятью былых времён. Хлебнёшь неосторожно, на бегу ли, на случайной ли остановке, и поймёшь, какая истомная, кровяная тоска разлита в ней. Многие пытались — лихие в помыслах, чуждые в родстве, скорые на перемены — изгнать опасный привкус с её площадей и задворков, давили Москву уродливыми новостройками, вожделенно, хоть и с оглядкой, взрывали, выковыривали её храмы, как гвозди выдёргивают из старой подошвы, спиливали железными зубьями машин хрупкие приметы старины, переиначивали улицы — да мало им удалось. Москва всё та же для чуткого сердца, и истинный лик её, как встарь, скорбен и строг. Слезам она не верит, это правда, но для чистой души приветлива и добра.
Пашута вернулся в Москву, надеясь, как Иванушка-дурачок в сказке, окунуться в её купель и заново возродиться, он верил в целебные свойства её многолюдья и тесноты, но всего лишь день пробыл в покое. А потом заметался.
Большую он сделал промашку, даже непростительную для многоопытного мужика, каким себя полагал. Но, видно, уж точно, — и на старуху бывает проруха. Оказалось, за много дней, какие они пробыли вместе, он ни разу не поинтересовался Вариным московским адресом, только по обмолвкам уловил, что живёт она в районе Чистых прудов, неподалёку от магазина «Мужская одежда». Больше того, он и фамилию её — кажется, Дамшалова? — помнил нетвёрдо. Эго ж надо так угораздить! Поди её теперь сыщи.
На второй день по приезде с утра он сидел в скверике, напротив двухэтажного ресторана, любовался лебедями на серой воде и думал мрачную думу. В этот час сквер был малолюден, на скамейках расположились пенсионеры да юные мамы с колясочками. Погода благоприятствовала прогулкам. Радостное майское солнышко искрило сквозь зелень деревьев, лёгкий, ароматный ветерок теребил молодую траву на газонах.
Пашута не сомневался, что скоро увидит Варю. Она где-то близко. Но вот о чём и как они будут говорить? Скорее всего, Варя вычеркнула его из своей жизни и если вспоминает о незадачливом, пожилом кавалере, то не иначе как с насмешкой. Она, наверное, не раз успела перемыть ему косточки со своими столичными друзьями, похожими, разумеется, вон на того джинсового парня, поднёсшего ко рту сигарету с гримасой скуки на лице, будто ему давно опостылели все удовольствия мира. Чего же ты ищешь, Пашута, у Чистых прудов? Какого рожна тебе надо?
А такого и надо, что хочется удостовериться в своей беде. Слишком понадеялся ты на себя, Павел Данилович, вот молния и разнесла твою крепость, кою ты с великим тщанием возводил из прозрачных пуленепробиваемых стен, надеясь, что сквозь эти стены не проникнет в душу никакая докука житейского свойства, и уж тем более гнилая любовная печаль.
Подошёл к нему херувим в голубом комбинезончике, тронул ручкой за колено:
— Дядя-я-я!
В светлых глазах малыша восторг узнавания. Может, он впервые самостоятельно и счастливо догадался, что сидит на лавочке не кто иной, как дя-дя. Пашута осторожно коснулся ладонью белёсого, воздушного пуха на головке херувима, к матери его обернулся, невзрачной девице с пучком рыжих волос, заколотых яркой защепкой. Он не заметил, как она примостилась на его скамейке. По возрасту девица вполне могла быть подругой Вареньки.
— Славный у вас мальчуган…
Девушка кивнула, но смотрела неподкупно.
— Не приставай к дяде, Петечка. Слышишь, отойди от дяди!
Мальчуган на окрик не обратил внимания. Что-то его заинтересовало в Пашуте. Он смотрел ему в лицо неотрывно и без особой мысли, как умеют смотреть лишь дети, по малости не боящиеся обжечься о чужую душу. На озабоченном личике всплывал постепенно невнятный вопрос.
