В четыре часа пополудни заговорили уже не только о прокламациях. Поползли слухи о сговоре между студентами и военными из Сан-Матео;[166] уверяли, что на банкете в китайской панситерии студенты поклялись захватить город, что у входа в гавань стоят немецкие корабли, готовые поддержать мятежников. И еще рассказывали, что группа молодежи отправилась в Малаканьянг[167], якобы заявить о своей преданности Испании, но когда они хотели пройти к генералу, их задержали и у каждого нашли оружие. Само провидение спасло его превосходительство, помешав сразу принять преступных юнцов: он был занят беседой с провинциалами, вице-ректором и отцом Ирене, приехавшим от отца Сальви. Если верить отцу Ирене, который под вечер навестил капитана Тьяго, эти слухи были недалеки от истины. По словам монаха, влиятельные лица советовали его превосходительству, воспользовавшись случаем, примерно наказать этих флибустьеришек, чтобы раз навсегда нагнать страху.
Отец Ирене в лицах рассказывал, как все было:
— Нескольких расстрелять, — говорил один, — да десятка два немедленно выслать под покровом ночи. Все недовольные вмиг присмиреют!
— Зачем так круто! — возражал более мягкосердечный. — Достаточно вывести на улицы войска, например, кавалерийский батальон с саблями наголо да выкатить несколько пушек… Народ здесь робкий, все тотчас попрячутся по домам.
— Что вы, помилуйте! — возмущался другой. — Именно теперь надо сокрушить врага, Что толку, если они все попрячутся по домам? Надо, напротив, заставить их выйти наружу, как выгоняют горчичниками дурные соки. Если они не рискнут поднять бунт, надо разжечь страсти, подослать провокаторов… А тем временем, надев маску беспечности, держать отряды наготове. Когда же мятежники осмелеют и начнут действовать, ударить по ним, и — конец!
— Цель оправдывает средства, — поддержал кто-то. — Наша цель — спасти святую религию и неделимость отечества. Следует объявить осадное положение, а при малейшем намеке на беспорядки схватить всех богатых и образованных филиппинцев… Разом очистим страну!
— Не приди я вовремя, чтобы удержать их, — говорил отец Ирене капитану Тьяго, — на улицах наверняка уже лилась бы кровь… Но я думал о вас, капитан… Партия непримиримых немногого добилась от генерала, им не хватало Симоуна… Да, если бы Симоун не заболел…
Арест Басилио и обыск, который учинили в его комнате, сильно ухудшили состояние капитана Тьяго. А тут еще явился отец Ирене и донельзя запугал его своими россказнями. Больного стала бить лихорадка, он силился вымолвить слово и не мог; глаза вылезли из орбит; обливаясь холодным потом, он вцепился в руку отца Ирене и попробовал привстать. Хриплый стон вырвался из его груди, и он повалился на подушки. Глаза капитана Тьяго стали стекленеть, на губах появилась пена: он был мертв. Отец Ирене в страхе кинулся было из комнаты, но сведенные предсмертной судорогой руки крепко держали его.
Рванувшись изо всех сил и стащив при этом покойника с кровати, монах высвободил свою руку и выбежал вон. Тело капитана Тьяго так и осталось на полу.
К вечеру страхи достигли апогея. Горожане передавали друг другу истории, которые заставили трусов уверовать в козни заговорщиков.
На паперти одной церкви, в которой крестили младенца, мальчишкам бросили пригоршню медяков. Тотчас образовалась свалка. В эту минуту мимо проходил бравый вояка, который сгоряча принял детскую потасовку за драку с флибустьерами. Размахивая саблей, он напал на детей, те — врассыпную, влетел в храм и, если бы не запутался в занавесе у хоров, снес бы головы всем статуям святых. Находившихся в церкви обуяла паника; с криками: «Флибустьеры! Бунт!» — они кинулись наутек. Новость распространилась мгновенно. Китайцы бросились запирать немногие еще открытые лавки, некоторые даже не убрали с лотков куски тканей, женщины бежали по улицам, теряя туфли. К счастью, в сумятице был ранен всего один человек и несколько отделались небольшими ушибами, в их числе сам вояка: он упал, сражаясь с занавесом, за которым ему чудились мятежники. Подвиг, этот принес ему славу, несомненно заслуженную. Если бы путь к славе был всегда столь невинным, куда меньше слез проливали бы матери и населения бы на Земле прибавилось!
В одном из предместий спугнули двух человек, прятавших оружие под полом деревянного дома. Переполошился весь околоток, жители рвались в погоню, чтобы убить неизвестных и тела передать властям, но кто-то успокоил толпу, сказав, что достаточно предъявить в полицию улики. Это были два допотопных дробовика, представлявшие опасность лишь для того, кто отважился бы ими воспользоваться.
— Что же, — кричал какой-то храбрец, — если они хотят, чтобы мы восстали — вперед!
Но его пыл охладили затрещинами и пинками, а женщины принялись немилосердно щипать его, словно это он был владельцем дробовиков.
В Эрмите[168] случилось кое-что посерьезней, хотя и наделало меньше шуму. Какой-то предусмотрительный чиновник, запасшийся всевозможным оружием, заметил в сумерках тень у дома. Не долго думая, он решил, что это студент, и всадил в него две пули. Убитым оказался солдат-ветеран, его похоронили, как подобает воину. «Pax Christi»[169], и — прощай!
В Дулумбаяне[170] также прогремели выстрелы — там убили глухого старика нищего, не услыхавшего окрик: «Кто идет?» — и кабана, который слышал окрик, но не ответил «Испания». Старика похоронили, хоть и не сразу, потому что не нашли у него ни гроша на погребение, а кабана съели.
В Маниле, в кондитерской близ университета, куда любили захаживать студенты, шел разговор об арестах.
— А что, Тадео-то взяли? — спрашивала хозяйка.
— Взяли! — отвечал студент, живший в Париане. — Не только взяли, но и расстреляли уже!
— Расстреляли! Вот те раз! А ведь он мне задолжал!
— Тс-тс, тише, еще притянут вас как соучастницу! Я-то даже книгу сжег, которую он мне дал! А вдруг обыск, и найдут! Будьте осторожнее!
— Исагани, говоришь, тоже взяли?
— Исагани, тот совсем сумасшедший! — возмущался студент. — Хоть бы подождал, пока за ним придут, а то сам, сам полез в полицию! Так ему и надо, разрази его гром! Его-то уж наверняка расстреляли!
Хозяйка пожала плечами.
— Ну, он мне ничего не должен! А как же теперь Паулита?
— Э, у нее в женихах недостатка не будет. Малость поплачет, конечно, а потом найдет себе испанца!
Унылый это был вечер. Во всех домах молились, женщины читали «Отче наш» и «Упокой, господи», поминая усопших. Уже в восемь часов на улицах не видно было прохожих, лишь время от времени раздавался топот лошади да стук сабли, громко хлопавшей по ее бокам; пронзительно свистели часовые, и во весь опор проносились кареты, словно за ними гнались полчища флибустьеров.
Однако не все поддались панике.
В мастерской ювелира, у которого проживал Пласидо Пенитенте, события обсуждались весьма свободно.
— Не верю я в эти прокламации! — говорил один подмастерье, тощий, как палка, словно иссохший от работы с паяльником. — По-моему, тут козни отца Сальви!
— Кхе, кхе! — покашливал ювелир, человек очень осторожный, но не решавшийся прервать разговор, чтобы не прослыть трусом. Он только кашлял, подмигивал своему помощнику и взглядом показывал на улицу, как бы напоминая: «За нами могут следить!»
— Мстит за оперетту! — продолжал подмастерье.
— Конечно, мстит! — воскликнул другой подмастерье, с глуповатым лицом. — То же самое и я говорил! Потому-то…
— Гм, насчет прокламаций все точно, — снисходительным тоном перебил его судейский писарь. — Сейчас, Чичой, я тебе объясню! — И прибавил шепотом: — Это проделка китайца Кироги!
— Кхе, кхе! — снова закашлял хозяин, перекладывая буйо из-за одной щеки за другую.
— Уж поверь мне, Чичой, это дело китайца Кироги! Сам слышал в конторе!
— Ну, если в конторе слышал, значит, правда! — воскликнул простак, веривший каждому слову писаря.
— У Кироги, — продолжал тот, — застряли в гавани сто тысяч песо в мексиканской валюте. Как их выручить? Вот он и затевает эту историю с прокламациями. А здесь кстати подвернулось прошение студентов. Пока все бегают да суетятся, он подмажет таможенных, и ящики с серебром тут как тут!
— Верно, верно! — закричал простак, ударяя кулаком по столу. Потому-то китаец Кирога… потому-то… — И он запнулся, не зная, что сказать о Кироге.
— А расплачиваться за все будем мы! — негодующе воскликнул Чичой.
— Кхе, кхе! — закашлял ювелир. — Сюда идут.
Действительно, кто-то приближался к дому. Все сразу умолкли.
— Святой Паскуаль Плясун — великий святой! — нарочито громко сказал хозяин, хитро подмигнув остальным. — Святой Паскуаль Плясун…
Дверь отворилась, в мастерскую вошел Пласидо Пенитенте вместе с пиротехником, которому на днях отдавал распоряжения Симоун. Их окружили, засыпали вопросами.
