Рванулась — это бы еще полбеды. Хуже было то, что при этом случайно наступила каблуком ему на ногу, обутую в суконную ночную туфлю без задника. Старик взвыл не своим голосом, а бедная Надейка опрометью вылетела из спальни, благо дверь оказалась не заперта.
Вся в слезах, дрожа от страха, примчалась она к Игнату и сбивчиво рассказала ему о том, что случилось с нею в панских покоях. Игнат ничем не умел ее утешить, ничем не мог защитить, и всю ночь супруги вздрагивали при каждом шорохе, с минуты на минуту ожидая расправы.
Ничего, однако, не произошло: ночь миновала спокойно. Наутро Игнат, как обычно, ушел на скотный двор, Надейка отправилась в портомойню. Никто и словом не обмолвился о вчерашнем — видно, ничего еще и не знали. Правда, Агата, заглянув днем в портомойню, фыркнула и поджала губы, но тоже ничего не сказала. Надейка уже было решила, что все обошлось, Бог миловал.
Однако, ближе к вечеру, ключница вновь наведалась и, больно сжав Надейкин локоть, сообщила, что после работы ей велено снова прийти в панскую опочивальню.
— Да смотри, чтоб никаких выкрутасов! — пригрозила напоследок Агата.
Надо заметить, больше всего она не любила, когда облюбованные паном женщины начинали артачиться. Если молодка не сопротивлялась, пан быстро утолял свою похоть — доступным при его немощи способом — и тут же забывал о ней. Ну, иногда, если какая особо потрафит, дарил ей какой-нибудь пустячок — но и только. Причин для серьезного беспокойства ключница тут не видела. Однако, если молодка начинала упрямиться и «набивать себе цену» — так, во всяком случае, считала Агата — пан Стефан, лишенный немедленной возможности утолить свою страсть, вполне мог не на шутку увлечься той женщиной, и тогда последствия могли быть самые непредсказуемые.
Когда Надейка на ватных ногах поднялась наверх, она с содроганием увидела, что на сей раз у дверей панской спальни стоит здоровенный гайдук. Уже зная, что ему надлежит делать, он растворил дверь и подтолкнул молодицу вперед.
Пан Стефан сидел на разобранной постели в халате и все тех же красных суконных туфлях без задников, на которые Надейка опасливо покосилась. Пан, однако, ни словом не обмолвился про оттоптанные мозоли, да и вообще не выразил какого бы то ни было недовольства.
— Ну что, ясколка, напугал я тебя вчера? — ухмыльнулся он, скаля пожелтевшие зубы. Да ты не бойся, я добрый. Ну-ну, девку-то из себя не ломай — небось не убудет! — укорил он, видя, как Надейка отшатнулась. — Ну что ты, право? А я тебе монисто подарю.
Надейка отчаянно затрясла головой.
— Не хочешь мониста? А чего хочешь? Ботинки варшавские, платье новое? Может быть, корсаж с позументами? Изволь, я куплю.
Надейка молчала.
— А хочешь, — зашептал пан Стефан, приблизившись к ней вплотную, — Каптур с кружевами подарю, вот как у Агатки? Никто и не разберет, где она, где ты…
Надейка снова закачала головой.
— Что? Тоже не хочешь? Вот же ненасытная баба, все-то ей мало! Ну, добро же, ступай пока подумай, чего тебе надобно! Да ты не торопись: до субботы времени много.
Он, без сомнения, намекал на традиционную субботнюю порку, когда на конюшне секли провинившихся дворовых.
Оказалось, что намекал не впустую. Дня через два Агата пожаловалась молодому пану Ярославу, что-де прачка Надейка ленива и нерадива, белье моет нечисто, и тот без долгих раздумий приказал ее высечь. Надейке, правда, полагалось лишь десять ударов розгой; меньше присудили одной лишь дворовой девке Эвелине (эту приговорили к пяти ударам за то, что отвергла домогательства Яроськиного камердинера).
Надейку секли даже не вполсилы; она и боли не ощутила, а лишь легкую щекотку. Но перед этим у нее на глазах едва не до смерти забили батогами конюха Андрея — кто-то донес, что он якобы готовил побег. Когда его, залитого кровью, почти бездыханного, уволокли прочь, и подошла Надейкина очередь, она уже знала, что участь Андрея, кроме всего прочего, призвана служить примером и для нее.
Придя к себе и укрывшись от людских глаз, бедная Надейка, наконец, дала себе волю и отчаянно разрыдалась — от страха, жалости к несчастному Андрею и полной безысходности. Игнат пытался ее утешать, но так беспомощно и неубедительно, что лучше бы и не брался.
Потом Надейку пороли еще два раза — на неделе, субботы и дожидаться не стали. Теперь Агата даже не придиралась к ней для соблюдения приличий, а прямо заявила, что горда баба не по чину, место свое забыла. И надо ли говорить, что на сей раз порка была куда как серьезнее!
Порки перемежались настойчивыми уговорами, посулами, угрозами. Та же Агата пыталась вразумить непокорную:
— Дура ты, дура! Ну что бы тебе стоило пана ублажить? Потерпишь разок, не помрешь! Не противилась бы — давно бы тебя в покое оставили, еще и подарков бы получила. Ты погляди, что на тебе надето! — она бесцеремонно потеребила Надейкину старую юбку и грубый холщовый передник. — Пану разок потрафить — ей, видишь ли, срамно! А этакую дрянь носить — не срамно? Что за люди!
— Не могу я… — шептала сквозь слезы молодица. — Я же… не подстилка… я честная жена…
— Ишь ты как! — взвилась возмущенная ключница. — А я, значит, подстилка? Да как у тебя язык повернулся на такие слова, у хамки последней? У, мерзавка, очи твои бесстыжие… Другие, значит, могут, а она, видите ли, честь свою хамскую блюдет, да еще и нос воротит… Подстилка!.. Это ж надо такое высказать…
Пан Стефан больше ее к себе не звал — не иначе, выжидал, пока сама явится. Он не хотел никого брать силой — якобы потому, что не хотел унижать насилием свое мужское достоинство, а больше оттого, что едва ли был способен на подобное действо, ибо в дряблом квелом теле давно уже не было ни силы, ни достоинства. Это, кстати, и было одной из причин Надейкиного упрямства. Будь пан Стефан обычным здоровым мужчиной, ей, возможно, и легче было бы уступить. Однако он требовал, в силу своей немощи, чтобы она ублажила его особым способом — тем самым, что широко применялся в парижских домах терпимости, но у славянских женщин вызывал дурноту. Такого надругательства бедная Надейка уж никак не смогла бы вынести.
И неизвестно, насколько хватило бы терпения у старика, но тут в дело вступил его сын, молодец весьма горячий на руку и скорый на расправу. Молодй пан Ярослав даже не подумал церемониться с нею и уговаривать, а попросту отрядил с полдесятка гайдуков, которые все впятером ухватили бедную прачку и поволокли ее в покои старика. Сын его был уже там. По его указке Надейку швырнули на колени перед стариком, сидевшим на кровати в своих красных шлепанцах и все в том же халате, который он, впрочем, загодя распахнул. Двое крепко держали женщину за руки, третий, силой нагнув ей голову, ткнул ее лицом в самую цель. Она едва не задохнулась от муторного запаха нездорового старого тела и несвежего белья, и в ту же секунду потеряла сознание.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
