Гайдуки бросились приводить ее в чувство. Один с силой пнул неподвижное тело упавшей женщины, другой носком сапога наступил ей на руку, отдавив пальцы. Пан Ярослав хладнокровно выплеснул ей в лицо стакан воды. Надейка заморгала, закашлялась, а в следующую секунду жалобно охнула: отдавленные гайдуком пальцы сильно болели.
— А ну, вставай, сука! — загремел у нее над ухом молодой пан. — Вставай, нечего дуру ломать! Хлопцы, а ну-ка!
Хлопцы подхватили ее подмышки и снова поволокли к старику. Надейка чувствовала, как жгучий ком, ползет, напирает от нутра до самого горла… Она не смогла сдержать тошноты.
Потом стало совсем худо. После того, как ее вывернуло наизнанку прямо на знаменитые панские шлепанцы, оба пана — и старый, и молодой — как будто и забыли о ней напрочь. Никто больше не уговаривал ее, не уламывал, не запугивал, не тащило никуда силой, но пороли ее теперь каждый вечер, да так, что она потом едва поднималась. Розги сменили батоги, и теперь даже горемычный Андрей мог считать, что ему еще повезло.
Пробовал Игнат пытать управляющего, чем же так провинилась его бедная женка, но тот оборвал его злобно и раздраженно:
— Не твое собачье дело! Пан приказал.
И все. И поди кому пожалуйся! Вот она — жизнь подневольная!
Хотя, впрочем, и это было еще не все. В довершение прочих напастей, на бедную Надейку сообща окрысились несколько дворовых баб и девок. Это, разумеется, были те женщины, с которыми у пана Стефана не было хлопот, ибо они оказались более сговорчивы и менее брезгливы. И доводы против Надейки у них были те же, что и у ключницы Агаты. Мы, значит, можем, нам, стало быть, не противно и не тошно, а эта, видите ли, косоротится, а потому она, значит, ангел непорочный, а мы все — шлюхи, подстилки панские, грязь подножная?
Мерзкие бабы просто не давали ей проходу: то толкнут на крутой лестнице, то оплюют ей сзади всю юбку, то покидают в грязь развешанное ею белье, зная, что вечером ее за это сильнее выпорют. А хуже всего было то, что одна или две из этих мелких мерзавок трудились вместе с ней в портомойне. И вот одна такая девка (надо сказать, ключница Агата к ней отчего-то благоволила) повадилась изгаляться над бедной гонимой прачкой. Так, несколько раз, проходя мимо склонившейся над корытом Надейки, колола ее булавками. Надейка терпела, поскольку нрава была мирного и незлобивого. Но когда эта ехидна высыпала ей за шиворот целую пригоршню зерен шиповника, от которых все тело зудит и колет, Надейка не выдержала и отходила обидчицу по морде только что отжатой простыней. А надо сказать, что Надейка, хоть и истерзанная побоями, все же оставалась достаточно сильной, а простыня была мокрой и тяжелой. А потому немудрено, что девка на ногах не устояла и растянулась на мокром полу. Бабья потасовка привлекла всеобщее внимание, женщин разняли, а Надейке к вечерней порке прибавили еще десять ударов.
На другой день та же стерва умышленно выплеснула кипяток Надейке на руки. Кожа покраснела и покрылась волдырями. Старшая прачка — тоже, видимо, состоявшая в заговоре — не позволила, однако, Надейке раньше срока окончить работу, заявив, что нечего тут выдумывать, ничего с ее руками не сделалось, а то все только и знают — от работы отлынивать…
Вечером Надейку никак не могли найти. Уж все было готово для новой порки: и скамью поставили, и розги в рассоле вымочили, а виновница словно бы сквозь землю провалилась. Обшарили все кругом — скотный двор, конюшни, амбары, кухни, людские, кладовые, девичьи, ту же портомойню — одним словом, все подворье сверху донизу — покуда не обнаружили ее в длинном сарае, где хранилось сено. Неподвижное и уже остывшее тело Надейки медленно раскачивалось в петле, закрепленной на толстой матице.
Внезапная и страшная смерть молодой женщины потрясла всех. Старый пан Стефан по-настоящему растерялся: он хотел всего лишь сломить непокорство, чтобы другим неповадно было, но он никак не предполагал, что дело зайдет так далеко. Пан Ярослав заявил, что прачку надо похоронить поскорее и по возможности без лишнего шума. И надо успеть это сделать до того, как слух о самоубийстве разнесется по окрестностям. Всем ведь известно, что на пустом месте люди не вешаются, а посему тут же понаедут всякие суды, заведут следствие, осмотрят тело, сплошь покрытое кровавыми рубцами — и пиши пропало! Эти судейские чиновники — сплошь москали поганые, поляков-католиков не жалуют, а Надейка была православной, стало быть — сестра им по вере… Нет уж, с этим злосчастьем надо кончать поскорее!
Ключница Агата ходила бранчливая, раздраженная, а та стерва, что покойницу кипятком ошпарила, сидела тихохонько, будто шавка трусливая.
Игнат был безутешен — да кому до него было какое дело!
С похоронами, однако, вышла накладка: приходский священник, отец Лаврентий, наотрез отказался хоронить Надейку по православному обряду. Хотя пан Ярослав строжайше запретил своим людям где-либо рассказывать о том, что Надейка повесилась, а не отравилась грибами, но слухи, видимо, все равно просочились наружу, поскольку отец Лаврентий напрямую заявил, что раба божия Надежда совершила богопротивное дело — руки на себя наложила — а посему хоронить ее в освященной земле никак нельзя. Но пан Ярослав не зря прозывался Островским, и недаром его доблестные предки, согласно ходившим по округе легендам, выходили на большую дорогу грабить проезжих. А потому стоит ли говорить, что он обладал совершенно особым даром убеждения? Учитывая к тому же еще и то, что церковь стояла на земле Островских, можно ли удивляться, что бедный отец Лаврентий очень скоро сник, и непоколебимость его пошатнулась?
Так что Надейку торопливо и скромно похоронили — хоть и у самой ограды, но все же в освященной земле.
— Вот уж месяц прошел после того, — вздохнул Игнат, кончая свой рассказ. — Не мог я больше там оставаться, сами небось разумеете… там плашечка каждая о ней напоминает… В каморке нашей — как при ней было, так все и осталось… Проснусь ночью, ладонью рядом шарю — пусто, холодно… нет ее и не будет больше…
И вновь лицо его исказила ярость, однако не раскатом грома прогремел его голос, а схож был разве с истошным визгом кликуши.
— Вот и скажите вы мне: нешто Бог праведен? Мою Надейку со свету сжили, до поры в могилу согнали — где он был, тот Бог? А эти морды гайдучьи, кабаниха эта клыкастая — нешто их Бог покарал? Поглядели бы вы на нее: по-прежнему хрюкает да салом своим трясет, хоть бы что ей сделалось! Два сына у ней, оба в гайдучьей свите, те еще вурдалаки — обоим недавно вольную дали… Да то и не диво: сыновья-то чьи? — и бедный Игнат вновь зашелся в рыданиях.
Он не желал принимать во внимание, что почти все гайдуки и половина просто дворовых имели одного и того же отца, однако же вольную получили только эти двое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
