– Что с тобой, Ефимушка? – спросила купчиха. Она выглядела помятой со сна и была словно примороженной.
– Н-н-ничего, Стеша, сон дурной привиделся, – с трудом выговорил казак.
Еще три дня продолжалось мучительное ожидание Ефима. Он уж решил, что пошутила над ним Любава, пытаясь проверить его любовь, поэтому ночью он отправился к ней.
Уже начались первые морозы, ледок на подмерзших лужах трещал под сапогами казака, а с неба ухмылялись злые колючие звезды и корчился мертвенно-бледный месяц.
– Померла твоя-то? – спросила Любава, как только Ефим переступил ее порог.
– Так ты впрямь мне отраву дала? – оторопело выговорил казак.
– А ты, глупый, решил, что наливку малиновую? – вопросом на вопрос ответила девица, и добавила: – Так что, живая она еще?
Казак смог только кивнуть. На это Любава гневно сдвинула брови:
– Ты почто тогда заявился? Ступай!
– Не гони меня, Любавушка! Мочи нет мне смотреть на Степаниду! Позволь у тебя остаться до утра! Клянусь, что не буду к тебе притрагиваться, ежели ты не дозволишь!
Девица презрительно поджала губы:
– Оставайся, пусть уж.
...Когда звезды за окном стали бледнеть, клюющий носом на скамейке Ефим вдруг дико, по-звериному, закричал и рухнул на пол. Проснувшаяся Любава с холодным интересом смотрела, как на дергающейся руке ее полюбовника разгорается багровым пламенем темный камушек неприметного перстенька. Девицу забавляло, что казак носит такую пустяковину, но теперь она поняла, что не простое это колечко. Когда ж попыталась она дотронуться до перстенька, то волна холодного липкого ужаса окатила ее и заставила отдернуть руку. Положила себе Любава зарок выспросить у Ефима все о кольце.
А казак в это время погружался в нескончаемую бездну боли и ужаса. Рука его горела нестерпимым огнем, жуткие хари корчились перед глазами, могильный холод сковывал сердце, а плоть терзалась так, словно раздирали Ефима когтями. Багровый водоворот затягивал казака, точно трясина болотная, сковывал терзаемые члены, истребляя всякою попытку сопротивляться. Глубины ада разверзались перед несчастным, и слышался оттуда мерзкий хохот, и тянуло ледяным тлением...
Очнулся Ефим, не понимая, на каком он свете. Любава привела его в чувство странным, только ей ведомым способом, так что все же был казак жив, несмотря на полнейшую разбитость. Окончательно пришел он в себя от звонкой оплеухи, которую закатила ему девица.
– У тебя, что ж, падучая? – усмехаясь, спросила она. – Ступай домой, светает.
С этими словами она вытолкала Ефима за дверь.
На подворье встретила казака рыдающая сенная девка:
– Хозяин-батюшка, матушка Степанида Яковлевна померла...
– Как померла?.. Когда?.. – с трудом выговорил Ефим.
– До свету еще... Услыхала я стук какой-то, пошла поглядеть в опочивальню, а матушка рядом с кроватью лежит... Мертвая-я-я... – и девка залилась слезами.
Казак поспешил в дом. Мертвая купчиха лежала на постели уже одетая. Глядя на покойную жену, Ефим подумал, что не солгала Любава, без мук отошла Степанида: лицо ее было покойно. Он прикоснулся губами к холодным губам покойницы, сотворил крестное знамение и прошептал:
– Прости, Стеша, прости, что пришлось тебе умереть без покаяния. Но чиста ты теперь пред Господом: на мне все твои грехи...
Ефим вышел из опочивальни к плачущим домочадцам и принялся отдавать приказы, чтоб готовили все к похоронам. Внутри него все застыло, и казался он не живым человеком, а ходячим идолом каменным.
Все обряды свято исполнил казак, похоронил жену честь по чести, заказал в церкви поминальную службу и сам отстоял ее, справил по усопшей богатые поминки. В горестных хлопотах прошло немало времени. Близилось Рождество Христово.
Но невесело было в доме вдовца Парфенова, мрачен был сам хозяин, унылыми тенями сновали домочадцы. Всем работникам и холопам жаль было умершую хозяйку, добрым словом поминали они Степаниду Яковлевну, желали ей царствия небесного.
Лишь маленький Прокл был лучиком света в унылом доме. Мальчонка не понял по малолетству, что ушла навсегда от него любящая матушка. А Ефим никак не мог найти в себе силы, чтоб побыть с сыном: тяжким грузом лежало на нем сознание того, что лишил он собственного ребенка родной матери.
А тут еще дела купецкие потребовали от казака непременного участия в том, к чему у него и раньше-то душа не лежала, а теперь и подавно. Ефим собрал всех приказчиков, что давно служили, некоторые еще при покойном хозяине Фоме Нилыче начинали. Обратился казак к пришедшим с добрыми словами, что верно они службу справляют, блюдут хозяйский интерес, обещался денег прибавить каждому. А потом попросил их и дальше с таким же усердием служить, да дела вести от его имени, пока он-де от смерти жены не оправится.
Проводив кланявшихся благодарно приказчиков, Ефим, в одиночестве оставшись, задумался о жизни своей дальнейшей. И сразу же встал перед ним образ Любавы, которую он не видел все это время, заполонил измученную душу, наполнил ее огнем неизбывной страсти. Подхватился казак и понесся к дому любимой, точно на крыльях, забыв как будто о тяжком камне, что лежал у него на сердце после смерти отравленной им жены.
Любава встретила Ефима милостиво и спросила:
– Схоронил жену-то? Отмучился?
Помолчав немного, девица вновь заговорила:
– Ефим, ты теперь вдовец и как долго думаешь таковым оставаться?
– Год-то должен пройти, Любавушка, порядок ведь соблюсти надо, – ответил Ефим.
– Год!? – взвилась Любава, – Так ты еще цельный год меня в полюбовницах держать вознамерился?! Аспид нечестивый! Значит, опять явился только тешиться, обо мне вовсе не думая!
– Господи, ну как же я могу по-другому-то? – воскликнул растерявшийся от такого наскока казак. – Что люди-то про нас скажут?
– А тебе что ж раньше-то чужие слова побоку были, когда под моим оконцем топтался? Ты тогда мою честь топтал, а теперь, вишь, тебя задеть могут, праведничек ты мой непорочный!
Разгневанная Любава мерила шагами горенку, бросая на Ефима уничтожающие взгляды. Но постепенно, видя виноватое лицо несчастного казака, она решила, что довольно шуму, иное надобно.
– А кто же, Ефимушка, что сказать против тебя посмеет, – заговорила она бархатным голосом, остановившись вплотную к нему и глядя своими колдовскими очами прямо в глаза казака. – Ты сынку осиротевшему матушку новую приведешь. Разве могу я стать твоему сыну плохой матерью, а?
И хитрая девка потерлась об Ефима выставленной грудью, соблазнительно улыбаясь при этом. От такого изголодавшийся казак вспыхнул, аки сухой порох, и, сжав Любаву в объятьях, промолвил хрипло:
– Нет тебя лучше, любимая. Когда ты хочешь повенчаться со мной?
