Историк, писавший просто, показался витиеватым, и некоторые места приходилось выслушивать снова, повторяя чтение.
Чтец терпеливо читал снова, но вскоре Тимур понял, что в этот вечер не может вдуматься в слова историка. Отпустил чтеца, не дослушав главу, и послал за внуком, за Халиль-Султаном.
Халиль-Султан, неутомимый охотник, бывал душой любой охоты, когда выезжал на нее. Он не задумывался об опасности, нередко охотился даже на глазах у врагов в промежутках между битвами. Его соколы вызывали зависть у соколятников. Его лошади не уступали в прыти лошадям самого Повелителя.
Халиль-Султан замешкался, и уже ночь подошла, когда он пришел.
Тимуру невыносимо было долгое ожидание. Но, увидев Халиля, он повеселел:
- Ты сокола мне проспорил.
- Вы, дедушка, велели его вам на охоте дать.
- У тебя ордынский кречет хорош.
- Постарел. Ленив стал.
- Хороший кречет не стареет. Он у тебя попросту зажрался. Оттого и ленив.
- Я не закармливаю. Клок дичины на целый день.
- Клок клоку рознь. А на кого приважен?
- Косуль бьет.
- Какие тут косули? Разве что лисицу вспугнешь.
- А у меня есть сокол, диких ослов бьет. У монголов куплен.
Напоминание о монголах снова шевельнуло притихший было гнев, хотя и не сразу это связывалось с набегом Искандера на монгольские улусы.
- Вот и поохотимся. Надо размяться. Пора отогреться от этих мраморов.
Он неприязненно кивнул на стены нового дворца, словно его силой сюда посадили.
Мысли об охоте утишили его досаду, хотя, однорукий, на охоте он мог лишь мчаться наравне со зверем. Но оттого и вся охота бывала ему видней, и охотничий запал острее.
- Вот и вели кречетов готовить и лошадей пригнать. И чтоб моих тоже пригнали.
- Каких, дедушка?
- Пусть Чакмака готовят. Давно его не седлал.
- О нем у дяди Шахруха надо спросить.
- Нечего спрашивать. Он в моем табуне, а не у твоего дяди.
- Я пойду спрошу.
Тимур насторожился:
- А ну-ка сходи спроси.
- Он, видно, уж спит.
- Почему это видно?
- Да ведь время за полночь.
- А ты сходи.
Едва Халиль вышел, Тимур послал за Шейх-Нур-аддином.
Этого не пришлось долго ждать.
Когда он показался в дверях, Тимур спросил:
- Где мой табун?
- Как где, о амир? Угнали.
- Куда?
- Когда под Сивасом...
- Ведь их вернули.
- Но ваш табун, о амир, не удалось отбить.
- Кто ж его взял?
- Да проклятый этот Кара-Юсуф.
- Кара-Юсуф?
- Он и остальных лошадей у нас угнал. Тех отбили. А ваш табун весь увел. Ведь небось царевич Шахрух объяснил.
- Ну, а Чакмак?
- На Чакмаке злодей сам уехал.
Лицо Тимура пожелтело при той вести.
- Как же он... Как он его увел?
- Битва была. Он бежал.
- Догнать, что ль, не могли?
- Там горы. Скакать не расскачешься.
- Ступай. Спи. Время за полночь.
И опять остался один, долго ожидая Шахруха, с тревогой твердя:
- Кара-Юсуф... Опять Кара-Юсуф...
В этом неугомонном туркмене - вечная опасность: едва, завоевав земли туркменов, Тимур уходил, невредимый Кара-Юсуф являлся и опять там становился хозяином, будто и не было Тимуровых побед. Так бывало не раз. И снова досадная тревога: не случится ли такое и со всеми другими завоеваниями? Едва отворотишься, как вернутся всякие тамошние Кара-Юсуфы, и все усилия и удачи всей жизни забудутся, как в погожий день забывается минувшая гроза. Само имя ненавистного Кара-Юсуфа звучало как предостережение из грядущих лет.
И ему представился Кара-Юсуф на золотом Чакмаке. Как небось потешается, что сидит на знатнейшем из коней Тимура!
Тимур притих. Пожелтел. Осунулся. Поник. Скрипнул бы зубами, но зубов осталось мало, всего с десяток.
Он размышлял по-своему, своими словами, припоминая то одно, то другое из пережитых событий, о себе, о судьбе, о своем воинском рассудке, как называл он свой воинский талант, свой дар полководца.
Чего же стоит жизнь полководца, его воля, преодоление опасностей, невзгод, болезней, если вернется такой хозяин своей земли и от удач и успехов завоевателя не останется и следа, кроме ненависти к нему в народной памяти на многие века! Значит, надо сперва понять, на какое дело, куда ведет тебя твой талант, и тогда решить, всегда ли надо следовать за своим талантом...
При таких раздумьях то в гневе, то в тоске он понимал свое бессилие от него не зависело перевернуть ненависть в любовь, в признательность, в благодарную память. Как легко покоренный народ забывает о нем, как легко свой восторг обращает к тому, кто приходит на смену завоевателю!
Тут, мягко, неслышно выступая, вошел Шахрух.
Не дав сыну переступить порог, Тимур крикнул:
- Заврался?
- О отец! Как это?
- Где мои лошади?
- Но ведь я столько лошадей, столько скота отбил!
- Я про свой табун. Думал отмолчаться?
- Да как бы я смел!
- Я думал, сын смышлен, добычлив, а у сына одно на уме, как отца обхитрить!
- Да ведь он бежал. А от таких стад как уйти в погоню? К тому ж дождь.
- Дождь?
- Ливень.
- Боялся обмочиться?
- Он кинулся...
- Не побоялся дождя.
- Но он же спасался. У него иного пути не было.
- Он злодей, а лих. А вы - как куры. Небось под кожухи попрятались? Уходи. И скажи там, никакой охоты не будет. На что она мне, ваша охота!
- Про охоту я не слыхал.
- Уходи!
Шахрух было пошел, но вернулся.
- Ведь у него была ваша пайцза, отец! Он показал ее караулу...
- Пайцза?
- Десятник караула сам ее читал.
- У Кара-Юсуфа?
- Какая дается вашим проведчикам.
- Где ж он ее получил?
Тимур задумался, вспоминая. Их всего было дано в верные руки менее ста. Все наперечет, все надежны. Никто среди проведчиков не попадался Кара-Юсуфу, не мог предать. Было б страшно, если б и среди проведчиков оказались предатели.
И опять остался один среди светильников.
Велел гасить светильники, ожидая от темноты облегчения. Но тьма оказалась нестерпимей света. Приказал снова зажечь огни.
Так досадовал всю ночь. Только перед рассветом тяжело заснул и проспал первую молитву.
8
Днем Тимуру сказали, что прибыли люди от мамлюкского султана Фараджа.
Тимур встрепенулся.
- Послы?
И подумал: "Это он задумал отвратить меня от Дамаска".
- Может, и послы, но одеты в простые бурнусы и каравана с ними нет.
- А вы их сперва поразведайте. Спеху нет.
- Каирские наши проведчики их не опознали.
- Ну и поразведайте. Получше, поприглядчивей.
Тимур с утра ослабел. Ходил медленно. Молчал, когда спрашивали, не слушал собеседников. Переспрашивал, чтобы понять, о чем ему говорят, но весть о послах его оживила. Может быть, захотел узнать пожелания мамлюков или сам послать письмо их султану.
К вечеру он вспомнил и спросил про тех послов.
- Навряд ли они послы.
- Да ведь от султана Фараджа.
- Так сказались. Письма при них нет. Говорят, нам, мол, велено поговорить тайно. С глазу на глаз, без свидетелей. Мы, мол, слыхали, он так беседует со своими проведчиками. Один, с глазу на глаз.
- Письма нет. Каирским проведчикам они не знаемы, по одежде простые люди.
- Просятся поскорей их допустить.
- Не к спеху. Сперва оглядите их попристальней, попристальней.
К утру снова прибежали сказать про Фараджевых людей. Ночью после обильной еды они заснули. А особой крепости сон явился у них после питья, когда подслащенной воды хлебнули. Тогда безбоязненно их оглядели, ощупали и у каждого нашли по длинному кинжалу, тяжелому, с желобком в лезвии. Удивились, что желобки внутри сухих лезвий столь влажны. Показали лекарю. Лекарь сразу смекнул: суданский яд. Таким ядом в их лесах стрелы травят. От него львы замертво валятся. Вот каков яд.
- Это, значит, взамен письма мне послано?
- Не смеем про то думать, о амир.
- А тут и думать нечего.
- Мы пока положили им те кинжалы на место, как были они упрятаны во всякое тряпье. Теперь сидят, беседуют после еды, а мы ходим, будто ничего не знаем.
- Так и ходите. Но глаз не спускайте. Подождите, чего они еще придумают.
- Мы поняли. Мы их стережем.
- Да глядите, сами берегитесь. Сдуру они на кого попало не кинулись бы!
Но люди Фараджа ни в тот день, ни в последующий ничего не придумали, а только гневались, торопя встречу с Тимуром, крича, что дело не ждет.
Пришлось снова утолить их жажду подслащенной водой. У сонных снова взяли опасные кинжалы. Связали всех троих. После того долго не могли растолкать спящих, а когда добудились, отдали их палачу.
Опытный палач помог им разговориться. Подослал их юный султан Фарадж. Не сам султан, а его вельможа. В залог остались их семьи. А самих их выпустили из темницы, где сидели, ожидая казни. Обещали всю их вину позабыть, и, возвратившись в Каир, они получили бы по пяти тысяч дирхемов, чтоб заняться торговыми делами.
Тимур сам выслушал рассказ палача и приказал двоих помоложе казнить, а старшему отрубить на каждой руке по два пальца - для памяти - и проводить до Дамаска, пока дамаскины не повстречаются. А от Дамаска до Каира дорогу сам найдет. И велел с тем злодеем передать султану Фараджу письмо, а в письме поблагодарить за дорогой подарок, за три редких кинжала с желобками внутри лезвий. Мы, мол, дамасскую сталь ценим, подарок будем беречь. При случае отдарим.
